в котором сквозила вековая мудрость. Темные зрачки смотрели без злобы, с бесконечным смирением – существо, чья голова опускалась все ниже, словно возвращалось мысленно к миру и покою, которыми была наполнена его прежняя жизнь. Изуродованное мукой тело принадлежало некогда благородному созданию. Теперь разум возвращался к кирину, освобождаясь в преддверии смерти от наложенного кем-то страшного заклятья.
Страдания его подходили к концу; душа отлетала, соединяясь с великой спиралью времени, устремленной в будущее. В жесте запоздалого раскаяния Кай протянул руки к испещренному пятнами лбу, тщетно пытаясь вспомнить древние слова молитвы, долженствующие облегчить переход в иной мир. Огромные темные глаза наполнились влагой, будто кирин ронял слезы. Исполинская голова коснулась земли и замерла.
На глазах у Кая морок отвратительной злобы, изуродовавшей плоть и разум сверхъестественного существа, отступал, словно ночной кошмар, тающий с пробуждением души к новой, неведомой жизни. Кай оглядел себя – ожоги от отравленной крови исчезали, ее потеки на коже и одежде меняли цвет с черного, как деготь, на сияющий золотом ярко-алый. То же магическое свечение исходило от гривы кирина; грязная масса свалявшихся, похожих на черви колтунов превращалась в воротник густого золотистого меха.
С усилием заставив тело двигаться, Кай добрался до рукояти вонзенной в шею кирина катаны. Ухватившись обеими руками, он осторожно вытащил клинок и только тут ощутил у себя за спиной чье-то присутствие – присутствие человека, который видел все происшедшее от начала до конца.
Кай обернулся. Взгляд Ясуно упал сперва на свой меч в чужих руках, потом метнулся выше. Глаза его горели гневом и унижением. Дрожащим от ненависти голосом самурай проговорил:
– Лучше бы мне погибнуть от рогов этой твари, чем быть обязанным жизнью грязному полукровке.
Кай слепо уставился на катану. Слова медленно доходили до его сознания. Потом, по-прежнему не поднимая глаз, он низко поклонился и протянул меч Ясуно.
– Это не моя заслуга, – произнес он со странным чувством, превращая традиционную формулу скромности в обещание молчать.
Ясуно выхватил катану так, будто спасал из чужих рук собственную душу.
Сквозь заросли послышался звук копыт. Подъехавшие охотники окружили тело убитого кирина и двух человек рядом с ним. Взгляды, едва скользнув по Каю, хоть тот от боли не смог даже положенным образом преклонить колени, надолго задерживались на кирине и наконец сосредоточились на Ясуно с окровавленным мечом.
В круг въехал князь Асано, и у Кая от облегчения закружилась голова – господин был жив и невредим. Как и другие, переведя глаза с трупа существа на Ясуно, князь решил, что это и есть герой. С мрачноватой улыбкой истинного воина он пошутил:
– Тебе его и тащить, Ясуно.
Все остальные разразились громким смехом, в котором звучали облегчение и торжество победы, – все, кроме самого Ясуно. Если бы не низкий поклон, в котором он надолго застыл перед господином, каждый бы увидел, что на его лице нет и тени радости.
– Ако в долгу у тебя, – уже серьезно проговорил князь, отвечая самураю признательным кивком. Его лицо отражало то же восхищение и радость, что и лица прочих охотников. – Теперь мы, наконец, сможем без страха ждать приезда сёгуна.
Приезд сёгуна – Кай и забыл о нем, его самого это мало касалось. Неудивительно, что господин, обычно всегда трезвомыслящий, стремился закончить охоту именно сегодня.
Осторожно, стараясь не споткнуться, Кай попятился, чтобы незаметно слиться с группкой крестьян, наблюдавших за этой сценой с почтительного расстояния. Не нужно, чтобы господин Асано видел его. Слава обошла Кая стороной, но он и не желал ее. Не сегодня. Не так. Он оглянулся на мертвого кирина. Исчезнуть поскорее. Скрыться с глаз.
Продолжая отступать, Кай неосторожно задел чьи-то ножны. Вздрогнув от неожиданности, он дернулся и увидел над собой Оиси. Тот с легким раздражением, но без гнева посмотрел на простолюдина, осмелившегося коснуться его меча. Однако лицо главного советника переменилось, стоило ему узнать Кая. Заметив же раны на теле ловчего и потеки отливающей золотом крови кирина, Оиси озадаченно нахмурился, потом взглянул на Ясуно, словно начиная что-то смутно понимать…
– За Ако! – провозгласил князь Асано, и внимание Оиси отвлеклось на него и прочих самураев, вторивших боевому кличу. Когда он обернулся, Кая уже не было рядом.
Убравшись подальше с глаз Оиси и других охотников, Кай опустился на поваленное бревно и стянул кимоно с раненого плеча. Он поспешно надрал пальцами дерна со мхом пополам и заткнул рану в спине, куда угодил рог кирина. Здоровая рука едва дотянулась до окровавленного отверстия; от жуткой, до дурноты боли Кай чуть не закричал и вцепился зубами в рукав, чтобы не выдать себя. Другие раны тоже не мешало бы обработать; некоторые из них оказались довольно глубокими, но все же могли подождать. Кай почти и забыл, каково это, когда на тебе живого места нет, – однако по прежнему горькому опыту знал, что от такого не умирают. И все же спина кровоточила слишком сильно; если бы он ничего не предпринял, то просто не дошел бы обратно до замка.
Взгляд против воли вновь упал на поверженное тело. Кай не желал больше на него смотреть, хоть и знал, что до конца жизни будет помнить смерть и преображение кирина. «За Ако!..»
Вновь почувствовав на себе чей-то взгляд, он резко обернулся. Белая лисица вернулась и сидела неподалеку, рассматривая его с выражением до странности разумного интереса. Кай вдруг заметил, что один глаз у нее как у настоящих лис, карий с красноватым оттенком, а вот другой – бледно-голубого цвета.
Кицунэ… Оборотень-ёкай, владеющий таким числом магических способностей, что все и не перечислишь, но являющийся обычно в виде лисы. Теперь, рассмотрев лисицу как следует, Кай заметил призрачную, подрагивающую дымку иномирности, едва уловимо окутывавшую земной образ. Белый, как снег, цвет шкуры свидетельствовал, что перед ним древний и могущественный дух. Зачем он здесь? Из-за кирина?
Еще на секунду задержав на Кае взгляд, который вполне можно было назвать задумчивым, лисица повернулась и растворилась в лесу – словно последнее перышко утреннего тумана.
Глава 2
Вид Хонсю с воздуха был просто великолепен – и пока недоступен для человеческих глаз. Море постепенно удалялось, сливаясь с прозрачным голубым небом; засеянные поля и бамбуковые рощи переливались всеми оттенками зеленого; самым густым и темным цветом хмурились взбирающиеся все выше по холмам леса, над которыми вставали ярусы лилово-серых гор со снежными пиками.
Весенняя зелень равнин осталась позади, отступив вслед за плещущими о берег океанскими волнами, – начинались предгорья. Среди деревьев замелькали островки снега, пока его ослепительно-белый покров с пятнами темных, мертвых камней не погасил живые краски природы.
Толстые крепостные стены замка Кираяма казались единственным творением человеческих рук здесь, среди дикой бело-серой пустыни под самыми небесами.
Часовые на стенах и башнях не смогли бы заметить прибытия кицунэ. Крошечная искорка пролетела по дуге в самое сердце цитадели – словно сверкнул солнечный луч, отразившийся от льда.
Впрочем, часовые вообще редко поднимали глаза к небу, где разве что изредка пролетал коршун. Да и под стенами до весны нечасто показывалось живое существо: только дикие звери по своей воле оставались в горах на зиму, но ни они, ни люди не забирались без нужды так далеко. Врагу здесь тоже нечем было поживиться, поэтому стражники не особенно смотрели по сторонам и большей частью торчали у угольных жаровен, дававших живительное тепло.
Так и вышло, что снежно-белая лиса проникла в замок, как всегда никем не замеченная и не узнанная. Ее лапы мелькали по каменному полу огромного зала, а следом спешила колеблющаяся в свете факелов тень. С каждым движением, каждым шагом внешний облик кицунэ неуловимо изменялся, хотя еще сильнее преображалась ее внутренняя сущность, – и когда она вошла в главную палату, попадавшиеся навстречу слуги и вассалы видели перед собой только ту, кого ожидали увидеть: Мидзуки, ошеломительно красивую чувственной женской красотой спутницу господина Киры, хозяина замка.
Головы поневоле поворачивались ей вслед, когда она с гордо выпрямленной спиной, изящно, словно плывя над ступеньками, поднималась по лестнице в личные покои господина. Одежда женщины была из самых изысканных тканей, богато отделанных и украшенных искусным узором, напоминавшим о лесной чаще в летний полдень: золотистая зелень травы под солнцем, бархатный мох камней у ручья и синева небес сквозь листву свисающих ветвей.
Даже когда Мидзуки, не проронив ни слова, скользила между слугами, будто не замечая их, одно ее присутствие внушало им мир и покой. Окружавшие ее переливы красок и ароматов напоминали, что однажды даже в эти унылые горы придет весна – нужно просто еще немного подождать.
Околдованным казался и их господин – и он-то изменился больше всех. Когда Мидзуки была рядом, его угрюмую суровость снимало как рукой, и слуги могли отдохнуть от постоянных вспышек гнева и недовольства.
Преобразившаяся лисица открыла дверь в личные покои Киры – мягко, но уверенно, без униженных поклонов, обязательных для женщины перед мужчиной и для самураев, служивших в замке, перед их даймё.
Странные глаза кицунэ – один глубокого карминового оттенка осенней листвы, другой льдисто-голубой, как зимнее небо, – обежали тускло освещенную комнату, отыскивая господина, которому Мидзуки служила вернее любого из вассалов и исключительно по собственной воле.
Кира лежал, вытянувшись на татами, под меховым плащом. Кицунэ по-лисьи бесшумно подошла и встала сбоку, всматриваясь в лицо спящего. Сейчас оно выглядело спокойным, как у ребенка, но в любое другое время живые угольки темно-карих глаз пылали потаенным огнем честолюбия. Кира был самым красивым из земных мужчин, которых ей приходилось встречать, – блестящие волосы цвета воронова крыла, безупречные черты… Нежный и внимательный любовник, он только с ней наедине мог забыть о снедавшей его душу почти животной жажде власти. Мидзуки и сама не знала, какое из этих качеств – а может быть, их редкое сочетание? – поймали ее сердце в тенета страсти. Она даже не сразу поняла, что происходит, – так неожиданно все случилось, да и нечасто с ней это бывало.
Сам он попал под ее чары, едва увидев, – чего она и добивалась, даже не сомневаясь в успехе. Однако, к своему величайшему изумлению – но отнюдь не беспокойству, – Мидзуки вскоре поняла, что заклятье получилось обоюдоострым. Она еще подумала, что, возможно, Кира сам был кицунэ в прошлом своем воплощении.
В конце концов, это, как и судьбы всего сущего на земле и даже в мире горнем, предопределено изменчивым течением ки. Ни повлиять на него, ни хотя бы предвидеть его повороты нельзя – даже ей, со всеми ее магическими способностями.
Вздохнув и вновь вернувшись взглядом к лицу Киры, она уже собиралась опуститься рядом и разбудить его поцелуями, когда глаза мужчины вдруг открылись. Он и не спал – поняла она. Только ему, единственному из людей, удавалось провести ее.
