располагало в его пользу, но тем не менее эти неожиданные интонации, эта видимость глубокой искренности, полнота звучания голоса увлекали души по пути, куда странный монах их звал. От подножия кафедры тишина растекалась над головами, проходила от группы к группе почти ощутимой волной. То, что в этот миг владело сердцами, превосходило значение самих слов, отметало все нормы, оставляло позади добродетель, мораль, истину. Казалось, слова монаха раздирают завесу, которая затемняла взор. В раскатах его голоса на толпу обрушивались другие голоса, несущие в своем звучании угрожающие видения, столь осязаемые, что, чудилось, их можно было почти коснуться рукой; это был уже не библейский ад, но что-то более обжигающее, чем отчаяние или огонь.

И вдруг очарование ушло. Люди снова оказались в нормальной атмосфере, где пороки, выставленные напоказ наилучшим образом, вновь стали возможными, привычными, почти узаконенными, — это монах закончил проповедь, он покидал кафедру. Снова поднялся шум: ему начали аплодировать как актеру, закончившему свою тираду.

Опустив голову, монах уходил быстрыми шагами, словно убегая от своих почитателей. Сложив руки как для молитвы, он прошел к двери, ведущей в часовню монастыря, где его поджидали святые братья. Он обратился к ним со словами признательности и увещевания. Когда он говорил, его четки из крупного янтаря рассыпались и раскатились по полу; толпа с жадностью бросилась собирать бусины. Те, которым посчастливилось подобрать бусину, прятали ее как ценнейшую реликвию — даже если бы это были четки самого трижды благословенного святого Франциска, потасовка из-за них была бы менее ожесточенной. Настоятель улыбнулся, глядя на их рвение, благословил людей и поспешил покинуть церковь. Его лицо излучало смирение, так же как и весь его облик, и это было слишком хорошо сыграно, чтобы идти от сердца.

Антония провожала его взглядом, будучи не в силах оторваться, и когда наконец он скрылся за дверью, по ее щеке тихо скатилась слеза.

— Он не принадлежит этому миру, и, может быть, я больше никогда его не увижу!

Она стерла слезу, Лоренцо заметил ее жест.

— Кого вы больше не увидите? — спросил он, наклоняясь и чувствуя, что наконец найден серьезный предмет для разговора.

— Как меня растрогала речь этого проповедника, — ответила она, взглянув на Лоренцо спокойными глазами, ставшими еще прекраснее от светившегося в них восхищения, — я не знала, что речь человека может проникнуть до самой глубины сердца, что достаточно просто человеческого голоса, чтобы разбудить в нас столько скрытых глубоких чувств. Мне кажется, что этот человек обнажил мое сердце.

Тон ее высказывания заставил Лоренцо улыбнуться:

— Вы еще молоды и ваше сердце, свободное от любой скверны, горячо откликается любой видимости, которая к нему приближается. Будучи существом наивным и чистосердечным, вы даже не подозреваете, что мир двуличен, потому что это чуждо вам. Какое несчастье, что соприкосновение с реальностью заставит вас открыть для себя низость человеческой природы и научит вас защищаться от нее, как от врага.

— Увы, сеньор, — ответила Антония, — единственное, чем в избытке одарили меня беды моих родителей, — это грустные примеры коварства мира. Но я уверена, что на этот раз моя горячая симпатия не может меня обмануть.

— На этот раз, я думаю, нет. Репутация Амбросио представляется мне абсолютно безупречной, а человек, который всю свою жизнь провел в стенах монастыря, не имел возможности поступать дурно, даже если наклонности толкали его на это. Но сейчас, когда обязанности нового положения заставляют его время от времени появляться среди горожан, он мог бы попытаться… Да, именно сейчас можно будет увидеть, чего стоит его добродетель. Испытание, впрочем, опасное: его репутация укажет на него соблазну, как на избранную жертву. Новизна усилит своими чарами влечение к удовольствиям, и даже таланты, которыми природа его одарила, помогут его окончательной гибели, облегчая ему пути достижения своих желаний. Очень немногие смогут выйти победителями из такой губительной борьбы.

— Как бы мало их ни было, Амбросио будет среди них.

— Я тоже в этом не сомневаюсь, и уверен, что он во многих отношениях является исключением среди людей, и зависть напрасно искала бы пятно на его репутации.

— Ваша уверенность меня восхищает. Она позволяет мне без опасения следовать тому благоприятному впечатлению, которое он мне внушил, а вы не представляете себе, с каким трудом мне пришлось бы подавить в себе это чувство! Дорогая тетя, пожалуйста, попросите мою матушку выбрать его нашим духовником!

— А я буду умолять ее этого не делать, — взвизгнула рядом с ней старая Леонелла, к которой продолжал прижиматься дон Кристобаль. Он был бледен от духоты и усталости, когда повернулся к Лоренцо с чрезвычайно выразительной гримасой. Казалось, он говорил: «Смотрите, до какого состояния меня довело дружеское расположение к вам!»

Вокруг них толпа теснилась к выходу.

Шарканье ног и давка массы тел создали невыносимую смесь пыли, испарений и жары. Через открытые двери вливались внутрь волны прекрасного послеполуденного солнца, которые наталкивались на потоки жара, извергаемого людьми, подобно кузнечным мехам. Юные торговцы, которые оказались тут же неизвестно каким образом, скользили в этой толпе и, несмотря ни на что, умудрялись сбывать свой товар, шныряя, словно крысы, под ногами женщин, и их крики отдавались под куполом церкви.

— Ни за что, — поклялся дон Кристобаль, которого движение толпы то отдаляло, то приближало к Лоренцо, — ни за что на свете я не выбрал бы духовником человека, который так хорошо говорит о преисподней.

Произнеся эти слова, он прижал локоть Леонеллы к своему сердцу.

— О, дорогой сеньор, не сжимайте меня так сильно, если вы меня любите! — ответила она. — Я расцениваю ваше послушание как доказательство вашей привязанности ко мне. Завтра вы получите от меня весточку. А пока до свидания, кавалеры. Осмелюсь ли я спросить ваши имена?

— Мой друг — граф Осорио, а я — Лоренцо де Медина.

— Спасибо. Итак, дон Лоренцо, я передам сестре ваше любезное предложение и сразу же сообщу вам ее ответ. Куда мне его адресовать?

— Меня всегда можно найти во дворце Медина.

— Вы очень скоро получите весточки от нас, будьте уверены. Прощайте же, сеньор. Умерьте, если можно, исключительный пыл вашей страсти. Однако, чтобы вам доказать, что она меня не оскорбляет и не дать вам впасть в отчаяние, примите этот знак моей привязанности и вдалеке думайте иногда о Леонелле.

Говоря это, она протянула ему свою сморщенную, почти черную руку, которую так называемый возлюбленный поцеловал так неловко и с таким очевидным отвращением, что Лоренцо едва сдержался, чтобы не расхохотаться. Леонелла тем временем заторопилась к выходу из церкви. Нежная Антония молча последовала за ней, но, подойдя к порталу, она невольно оглянулась и встретилась глазами с Лоренцо, который отвесил ей низкий поклон. Она ответила ему и быстро вышла.

Друзья были теперь у самого подножия собора. Тень потихоньку начинала скрадывать его детали. Народу на паперти осталось немного, оживленные группы людей уже рассеялись. Голубоватый влажный воздух омывал фасады домов. Кристобаль, который до этого момента не хотел нарушать молчание друга, воскликнул наигранным тоном:

— Насколько увеличатся теперь ваши надежды на наследство?

И так как Лоренцо смотрел на него, явно не понимая, о чем идет речь, добавил:

— Сосчитайте все улыбки и любезности, которыми я одаривал эту старую мумию, и скажите, в какую сумму вы оцениваете свадебные подарки для возмещения кошмарной женитьбы, на которую вы меня толкаете? Дьявол! Она оставила у меня на губах такой запах, что я буду чувствовать чеснок еще через месяц. Когда я пойду на Прадо, меня примут за бродячий омлет или за луковицу в цвету!

— Должен признаться, мой бедный друг, что ваша любезность действительно не безопасна. Однако я настолько не верю, что она превосходит ваши силы, что прошу вас пока не отказываться от ваших любовных игр.

— Из этой просьбы я заключаю, что маленькая Антония произвела на вас некоторое