— Я нуждаюсь не просто в вашей снисходительности, но в вашем сострадании. Нужно, чтобы вы выслушали меня, помня о собственных человеческих слабостях. О Амбросио (как тяжко мне произнести это имя), ведь и у вас есть сердце, то человеческое сердце, что подвержено всем искушениям. Отец мой, — продолжал он, бросаясь к ногам монаха и, точно обезумев, страстно прижимаясь губами к его рукам (безумное волнение прервало на миг его речь). Отец мой, — выдохнул он, — отец мой, я — женщина!

Монах вздрогнул, как от удара. Тот, кого только что звали Розарио, скорчился на земле, содрогаясь в рыданиях. Удивление одного и страх другого заставили обоих замереть на месте, как если бы к ним прикоснулись волшебной палочкой.

Очнувшись, монах поспешил покинуть грот и быстро направился к монастырю. Но несчастная женщина тут же оказалась возле него и загородила ему дорогу.

— Не убегайте от меня, — вскричала она, судорожно обнимая его колени. — Не покидайте меня, ничего не ответив на взрыв моего отчаяния! Выслушайте по крайней мере оправдания моей опрометчивости. История моей сестры — моя собственная история. Я — Матильда, а вы — тот, кого я люблю!

При этих словах изумление Амбросио перешло всякие границы. Он не мог вымолвить ни слова и глядел на Матильду, которая поспешила использовать его молчание, чтобы объясниться дальше.

— О Амбросио! — сказала она, — в моей любви к вам нет ничего нечистого. Я страстно желаю завладеть вашим сердцем, но во мне нет вожделения. Уделите мне еще немного времени, и то, что я скажу в свою защиту, убедит вас, что эта святая обитель не была осквернена моим присутствием. Отнестись ко мне с сочувствием не значит нарушать ваши обеты.

При этих словах она села, и Амбросио, совсем растерявшись, машинально последовал ее примеру.

— Будь проклят тот день, — воскликнула она с новыми рыданиями, — будь проклят тот день, когда я впервые переступила порог церкви Капуцинов! Один Бог или дьявол знают, чем был в этот день занят мой ангел-хранитель. Вы подменили заболевшего настоятеля и, конечно, не забыли того удивительного впечатления, которое произвела ваша проповедь. Я упивалась вашим красноречием! Ваши слова поднимали меня над землей! Я видела вокруг вас сияние славы, а ваше лицо было озарено божественным величием. Я вышла из церкви, сгорая от восторга. Вы стали кумиром моего сердца, постоянным предметом моих мыслей. Я, которую набожность не так уж и занимала, без конца стала ходить в церковь в абсурдной надежде увидеть вас, насытиться тем, что от вас исходит. Ночь успокаивала меня, потому что я была настолько полна вами, что всегда обретала вас в своих снах. Раскрыв объятия, вы звали меня и как дух, и как мужчина, и, опираясь на вашу поддержку, я без боязни шла по жизненным дорогам. Время только усиливало пыл моей страсти. Я стала избегать всякого общества, и в конце концов здоровье мое пошатнулось. Наконец, не в силах далее сносить эту пытку, я решилась изменить свой облик, и такой вы меня и узнали. Моя уловка удалась; меня взяли в монастырь, и я смогла завоевать ваше расположение. Однако страх быть разоблаченной отравлял мой покой. Я поняла, что если потеряю вас, я этого не переживу, и решилась не полагаться на случай, открыться вам во всем и положиться на вашу снисходительность и милосердие. О Амбросио, неужто я ошиблась и вы не столь великодушны, как я надеялась? Не хочу верить этому. Вы не захотите привести несчастную в отчаяние; вы позволите мне видеть вас, говорить с вами, уподобить во всем мою жизнь вашей. Даже мертвая, я хотела бы покоиться возле вас, рядом, в одной могиле!

Она умолкла. Тысяча противоречивых чувств вспыхнули в душе монаха. Как бы хорошо он ни умел разбираться в самом себе, он не понял, насколько его тщеславию льстили похвалы красноречию и его добродетели и какое тайное удовольствие он испытывал при мысли, что молодая и, кажется, прекрасная женщина покинула ради него мир и пожертвовала всеми прочими страстями ради той, которую он внушил ей. Еще менее он заметил, что его сердце забилось от желания, когда тонкие белые пальцы Матильды нежно пожимали его руку. Однако постепенно он начал приходить в себя, его мысли прояснились, и он почувствовал всю возможную щекотливость своего положения, разреши он Матильде остаться в монастыре теперь, после ее признания. В тот же миг он снова нахмурился и вырвал у Матильды свою руку.

— Неужели, сеньора, — сказал он ей, — вы серьезно надеетесь, что я разрешу вам остаться здесь? Но даже если я вам это разрешу, на что вы рассчитываете? Неужели вы думаете, что я когда-нибудь отвечу на столь богопротивное чувство?

— О нет, отец мой, я и не надеюсь внушить вам чувство, подобное моему. Я прошу только позволить мне проводить хотя бы несколько часов в день возле вас. Единственное, о чем я прошу: ваша дружба, ваша снисходительность, ваше уважение. Мое обычное смирение и моя сдержанность, как и прежде, будут порукой, что я никогда ничего другого от вас не потребую.

— Но моя совесть, сударыня? Как могли вы вообще даже подумать о том, что настоятель будет прятать в монастыре женщину, которая к тому призналась ему в любви? Вам грозит разоблачение, а я нисколько не хочу подвергать себя опасному искушению.

— Искушение? Забудьте о том, что я женщина, и вот уже нет искушения. Не бойтесь того, что, увлекаемая желаниями, противоречащими вашим обетам и моей собственной чести, я попытаюсь увлечь вас с пути долга. Ведь я люблю вас, Амбросио, за вашу добродетель, а не за что-нибудь иное; потеряв ее, вы тут же теряете и мою привязанность. Или вы боитесь, что я буду вас искушать? Но ведь во мне опьяняющие удовольствия мира всегда вызывали лишь презрение, ведь моя привязанность к вам зиждется лишь на мысли, что вы — исключение среди человеческих слабостей. О, заклинаю вас, пусть у вас будет обо мне более высокое мнение, как и о себе самом! Дорогой Амбросио, не лишайте меня своего общества, вспомните вашу клятву и позвольте мне остаться здесь!

— Невозможно, Матильда. Я убежден, что до сих пор вы повиновались самым чистым устремлениям, но если вы не хотите видеть неосторожность своего поведения, я был бы виноват, если бы не открыл вам глаза. Я должен остаться глух к вашей просьбе и рассеять саму тень надежды, которая будет поддерживать эти гибельные для вашего покоя чувства. Матильда, завтра же вас здесь не должно быть.

— Завтра, Амбросио, завтра! О нет, вы не это хотели сказать! Вы хотите привести меня в совершенное отчаяние? Вы не можете быть так жестоки…

— Мое решение окончательно, и вам надлежит повиноваться. Прятать женщину в этих стенах — это клятвопреступление. Законы нашего ордена недвусмысленны. Даже мои обеты заставляют меня открыть вашу историю всей братии. Я могу ответить лишь жалостью, и более ничем.

Произнеся эти слова нетвердым голосом, он поднялся с места и хотел уже идти к монастырю, когда Матильда, вновь бросившись к нему, удержала его громким восклицанием:

— Остановитесь, Амбросио! Еще минутку, одно слово!

— Оставьте меня. Ваша настойчивость мне тягостна; вам известно мое решение.

— Одно слово, одно лишь слово, и все!

— Оставьте меня. Ваши мольбы напрасны. Вы должны уехать завтра.

— Ну что ж, жестокий! Мне остается только одно!

С этими словами она выхватила кинжал и, рванув одежду, приставила острие к груди.

— Отец мой, я не выйду отсюда живой!

— Стойте, Матильда, стойте! Что вы делаете?

— Ваше решение не лучше моего. Только уйдите, и этот кинжал пронзит мне грудь!

— О великий Святой Франциск! Матильда, хорошо ли вы понимаете последствия вашего поступка? Вам так хочется погубить свою душу, навсегда отказавшись от спасения? Разве вы не знаете, что самоубийство — это величайшее преступление перед Богом!

— Мне все равно, — запальчиво ответила она. — Или вы своей рукой подарите мне рай, или моя рука отправит меня в ад. Говорите же, Амбросио, скажите, что вы будете моим соучастником, что вы скроете мою историю и что я останусь вашим другом и спутником — а не то этот кинжал узнает вкус моей крови!

Она подняла руку и занесли кинжал для удара. Глаза монаха с ужасом следили за оружием. Ее полуразорванная одежда приоткрывала обнаженную грудь. Острие кинжала было направлено к левой груди, и что это была за грудь, Боже мой! Лунные лучи, ярко освещавшие ее, позволяли настоятелю заметить ее ослепительную белизну. Его взгляд с ненасытной жадностью скользнул по прелестной округлости. Неизведанное доселе чувство переполнило его сердце странной смесью тоски и сладострастья. Пылающий огонь пробежал по его телу, и тысяча безудержных желаний воспламенили его воображение.

— Стойте, — вскричал он, теряя самообладание. — Я не настаиваю больше. Оставайтесь,