Почти всем арабским городам, особенно городам Юга, предшествуют кладбища. Обычно это огромные пустыри перед городскими воротами, где замечаешь лишь множество маленьких камней, сложенных в определенном порядке. Все проходят через него с таким же безразличием, как и по дороге. Единственное отличие этого кладбища в том, что вместо уголка отдохновения я нашел здесь поле битвы; я почувствовал предостережение в тишине неподвижного воздуха черного и немого города, распростертого под палящим солнцем, и с первого взгляда понял, что город, куда я собираюсь войти, полумертвый и погибает насильственной смертью.

Восточная часть Лагуата почти не пострадала. Внешние стены едва повреждены несколькими ядрами, атака велась с противоположной стороны. Ворота, не подвергавшиеся обстрелу, сохранили свои тяжелые створы, залатанные железом, огромный деревянный засов и наружную подпорную арку из пальмовых стволов. Ворота проделаны в толще массивной, с неисчислимыми бойницами башни. Издалека их можно принять за черную квадратную дыру, выделяющуюся на светлом фасаде башни, с небольшим квадратом света — начало улицы, которая видна через ворота. Крытый ход имеет десять шагов в длину; углубления со скамьями в два ряда, устроенные с обеих сторон в толще башни, образуют нечто вроде вестибюля с сиденьями или, точнее, местами для спанья. При необходимости «вестибюль» превращается в караульное помещение.

Часовой турецкого батальона в синей куртке и белом тюрбане присел в тени, зажав ружье между ног. Остальные четверо солдат охраны спали на каменных лежаках, подложив руку под голову. Услышав топот наших лошадей, часовой медленно встал и отдал честь. Остальные едва пошевелились, чтобы показать, что они на посту.

За воротами начиналась улица — узкий коридор между серыми, почти черными стенами, в которых не было окон, а вместо дверей зияли прямоугольные прорези, обведенные по краям известью; внизу нестерпимый блеск белокаменной мостовой с едва различимой тенью на правой стороне, вверху темно- синее небо, ни одного прохожего, никого в дверях, гнетущая, как жара, тишина.

— Вот Лагуат в полдень, — сказал мне господин Н., указывая на солдат и улицу.

Большинство дверей было закрыто; некоторые, отмеченные пулевыми отверстиями и следами штыковых ударов, казалось, были заперты, как говорят во Франции, по случаю смерти хозяев. Немногие двери, оказавшиеся открытыми, вели в лишенные дневного света прихожие или во дворы, похожие на конюшни. Под темными портиками домов, полных страшных воспоминаний, там и сям спали люди.

Улица, уходившая, извиваясь, в глубь города, была довольно неровной. Камни, которыми она была вымощена или, скорее, просто выложена, имели звучность и блеск мрамора. Справа и слева в нее впадали переулки, следующие один за другим: те, что слева, вели в верхний город и упирались в длинную стену из белого известняка; те, что справа, обрывались, открывая приятный вид на зеленые вершины деревьев оазиса. Перед нами в глубине этой узкой улицы, палимой солнцем, виднелась многоярусная западная часть города — скопление карабкающихся вверх сероватых домишек, среди которых выделялись два белых строения. Над террасами поднимались верхушки нескольких пальм, совершенно неподвижных из-за безветрия. Эти тощие пальмовые букеты, выделявшиеся смутными силуэтами на фоне голубого неба, напоминали все же о прелестях Востока.

Улица была столь узкой, что наши кони не всегда могли идти бок о бок. Господин Н. ехал впереди, указывая мне концом хлыста отверстия от пуль в дверях, трещины в стенах, опустевшие дома.

Чуть дальше показались лавочки и кофейни с навесами над улицей, создающими тень. На скамьях, покрытых циновками, расположились курильщики, хозяева кофеен поливали водой камни перед входом. Компания, собравшаяся здесь на небольшом пространстве, где, казалось, нашло прибежище все живое в городе, состояла из спаги*, кавалеристов Махзена и нескольких одетых в белое арабов: праздновали их возвращение.

Среди них я узнал некоторых моих товарищей по путешествию: Али, Эмбарека и маленького Маклуфа. Последний в сапогах со шпорами с несвойственным ему мужественным видом пил кофе; двое слуг в свежей одежде сидели на корточках за шашечной доской.

Господин Н. провел меня прямо в дом коменданта, стоящий на площади, в одном углу которой течет ручей, из него берут воду жители, и он же служит водопоем для животных. У входа на площадь возвышается огромная пальма, прямая, как мачта. В середине мирно дремлет стадо желтоватых верблюдов. Вокруг них и в тех местах, где появилась тень, виднеются вытянувшиеся вдоль стен белые фигуры спящих арабов, закутанные в бурнусы… По дороге, впереди нас, под палящим солнцем идут старая женщина в лохмотьях с бурдюком на плечах и маленькая полуодетая девочка, держащая в руках миску, с воронкой из пальмовых волокон на голове, стуча по земле босыми пятками и оставляя в пыли влажный след.

Солнце испепеляющее; кожа седельной кобуры обжигала руки; повсюду царила величественная тишина — в гарнизоне время сиесты: солдаты заперты приказом в казармах до двух часов, когда прозвучит сигнал подъема.

— Вот дом коменданта, — сказал мне господин Н., остановившись перед прямоугольным сооружением с разноцветным фасадом, — и ваш, вероятно, — добавил он, указывая на высокую стену из серой глины с двумя отверстиями, затянутыми тканью.

Справа к стене дома прижалась пушка, нацеленная в центр площади.