Пипкас наконец отыскал в этом ревущем море еще одного молоденького официанта с салатным галстуком-бабочкой и подносом шампанского в руках. Светловолосый паренек казался старшеклассником, готовым вот-вот окунуться в круговорот своей первой вечеринки с пьянством и развратом. Впрочем, это только мимолетное впечатление, мелькнувшая в голове мысль. Главное — добраться до паренька и заполучить очередной бокал.

Все улыбались и кричали, чтобы расслышать друг друга. Гам висел в воздухе тяжелой пеленой. В этой части холла гости столпились очень плотно — Пипкасу приходилось ужом извиваться, чтобы пройти. Путь к шампанскому лежал между мужчиной и женщиной, которые стояли спиной друг к другу. Женщина была в черном платье, с огромным бантом чуть ниже талии. Мужчина — настоящий боров, задница такая, что полы смокинга расходились надвое. Пипкас глубоко вздохнул. Надо успокоиться. Пробираясь к пареньку, он поворачивался то туда, то сюда, стараясь проскользнуть половчее. Но вскоре застрял. Толстяк и женщина с бантом сердито обернулись к нему.

— Простите! — воскликнул он. — Ради бога простите!

По лицу Пипкаса пробежала вежливая смущенная улыбка, но он все-таки протиснулся между ними решительным, пусть и некрасивым рывком. К счастью, молоденький официант в салатном галстуке за это время так и не сдвинулся с места. Пипкас взял бокал шампанского. Беглый взгляд вокруг: со всех сторон бока и спины гостей, но ни одного знакомого. Беглый взгляд вверх: балкон, гладкие белые тела молодых заключенных Уилсона Лапета, tres gay[26], царят над финансами Атланты… Как странно… Пипкас сделал глоток. Шампанское было замечательное. Он разрывался между желанием растянуть процесс — чтобы хоть что-то делать, пусть даже просто пить из бокала, лишь бы не чувствовать себя пустым местом в этом высшем обществе — и тягой… опрокинуть еще шампанского. Животная потребность победила социальные установки. Пипкас выпил искрящийся напиток четырьмя большими глотками, поставил бокал на поднос и взял еще один. Паренек-официант бросил на прыткого гостя испуганно-укоризненный взгляд. Пипкас ответил виноватой улыбкой. В желудке разлилось блаженное тепло и стало подниматься вверх, туманя голову, словно клуб дыма. Пипкас отчаянно нуждался в разговоре с кем-нибудь, в ответной улыбке. Но кого он здесь знал, кроме Марши? Ее даже не было видно в этой толпе. Они с Маршей познакомились четыре года назад, когда та была еще Маршей Бернштейн и открывала на улице Понсе-де-Леон галерею современного искусства под названием «Альма» (в честь Альмы Малер[27], на которую она считала себя похожей). Картинную галерею в Атланте надежным бизнесом не назовешь, и предприятие Марши сразу же затрещало по швам. Пипкас, желая продемонстрировать милой красавице свое влияние в здешнем банковском мире, устроил ей в «ГранПланнерсБанке» ссуду — сто тысяч долларов. Что неминуемо принесло бы ему статус засранца, если бы Марша, став владелицей галереи «Альма», не познакомилась с Юджином Ричманом и не вышла за него замуж. А уж после этого возврат какой-то стотысячной ссуды стал сущим пустяком. Марша оказалась не из тех, кто забывает друзей — она пригласила Пипкаса за свой столик на открытие выставки Уилсона Лапета.

В поисках Марши Пипкас встал на цыпочки… вытянул шею… нет, Марши не видно… зато совсем недалеко, почти за его спиной, показалась фигура высокого, но как-то неловко ссутулившегося мужчины — точно! — Артура Ломпри, повелителя сорок девятого этажа «ГранПланнерсБанка»! Ломпри улыбался почтенной ухоженной женщине со светлыми волосами и широкими открытыми плечами, блестящими, как от масла. Ее Пипкас тоже где-то видел, только вот кто она? Женщина резко отвернулась от Ломпри, и банкир остался стоять с глупой вежливой улыбкой.

Как все одурманенные сладкими парами шампанского, Пипкас особо не задумывался над своими действиями. Он просто был счастлив, что нашел наконец кого-то знакомого. Вся его робость исчезла — теперь он протискивался сквозь толпу даже без виноватого выражения на лице.

— Артур!

Ломпри обернулся, посмотрел на него, прищурился, вскинул голову и только потом вежливо улыбнулся. Одними губами, глаза так и остались прежними.

— Так-так-так… Пипкас, — сказал он.

Замедленная реакция и резиновая улыбка уже не предвещали ничего хорошего, но это «Пипкас» окончательно разбило все надежды. В банке Ломпри всегда называл его Рэй. Но здесь, на головокружительной социальной высоте, на открытии выставки в Музее Хай, где место за столиком стоило две тысячи, Ломпри инстинктивно назвал его по фамилии, словно разговаривал с мелким клерком. Пипкас почувствовал укол раньше, чем осознал его. Но осознал достаточно быстро. Ломпри, который наверняка мнит себя львом здешнего финансового мира, выкупил целый столик (на средства банка, конечно) и пригласил за него соответствующих его высокому полету гостей. Неожиданное и неуместное появление подчиненного — обычного банковского служащего, обычного винтика, обычного контролера займов, обычного Пипкаса — смазывало блеск этого социального триумфа. И сейчас Ломпри смотрел на своего сотрудника лишь с вежливой улыбкой, словно говоря: «Ладно, вы каким-то образом сюда пролезли — ну и что?» Он явно не собирался приглашать Пипкаса в компанию гостей, которые оживленно болтали рядом с ним.

Внезапно смутившись и лихорадочно соображая, что бы сказать, Пипкас крикнул сквозь общий галдеж:

— Я никак не вспомню, Артур! Мы продавали фьючерсы Лапета?

И тут же пожалел о своей шпильке. Это был намек на проект, задуманный самим Ломпри в конце восьмидесятых, в ту сумасшедшую пору, когда цены на произведения искусства росли как грибы после дождя. Увлекшись семинарами по инвестициям в искусство, банк начал продавать то, что, в сущности, было фьючерсами некоторых модных художников. Проект с треском провалился. Он мог быть новаторским, космополитическим, каким угодно, но в Атланте запускать этот экспериментальный аппарат было бесполезно — не полетит.

— Не думаю, — скупо шевельнулись губы Ломпри. Но глаза говорили: «Бог миловал, хоть в это не вляпались».

Пауза тянулась, тянулась, тянулась, и в конце концов Пипкасу осталось только ретироваться.

— Ладно, Артур, — махнул он, — мягкой посадки! — Развернулся и нырнул обратно в бушующее людское море.

«Мягкой посадки»? Как это сорвалось с языка? Как можно было допустить такую фамильярность? Но после выпитого шампанского беспокойство вскоре сменилось негодованием. «Кривошеий сухарь! Светская вошь! Надутый сноб! Угрюмый горбун — смотрите-ка, высоко взлетел, как же! Даже не представил меня своим собеседникам!»

Прямо перед ним, всего в каких-то шести футах, лавировал между смокингами и пышными платьями еще один официант с полным подносом шампанского. Теперь Пипкас не испытал не то что укоров совести, даже легкого смущения. Продираясь к подносу, он чуть не сбил с ног двух женщин и схватил самую полную хрустальную посудину. Пей до дна!