колени, он опустил голову с закрытыми глазами — пусть вся эта идиотская какофония лезет в голову, лишь бы ни о чем не думать… Бу-бу-бу-бу-бубба-бу-у-у-у-у-у-у-у-у… — тянулись мягкие, сочные, густые ноты саксофониста… Кр-р-кр-р-кр-р-кр-р-кр-р-р-р… — скрежетали древние вентиляторы… «Блядь-блядь-блядь…» — блядский хор со всех сторон… Т-р-р-ш-ш-ш т-р-р-ш-ш-ш… — шум спускаемой в унитазе воды… Бульк- бульк-бульк-бульк… — булькающий звук в самом конце, когда вода всасывается в трубу… И снова это «блядь-блядь-блядь» — со всех сторон…
Конрад сидел с закрытыми глазами — так было легче. Так он не видел тесную, грязную клеть, эту коробку для ящерицы, в которую его загнали, не видел двух сокамерников и ни о чем не думал… Если начнешь думать, додумаешься до того, что Джил окажется права… что все эти рассуждения о принципах не что иное, как поза… что он поломал жизнь себе и своим близким, упрямо потакая собственному «я»… в мире, где принципы ничего не значат… что нисхождение в эту дыру, в этот ад на земле, совершено во имя исключительно тщеславия и дурости… Да нет же! Он совершил это во имя детей! Конрад с гордостью расскажет им… когда они вырастут и смогут понять, зачем он принес такую жертву. Сидя с закрытыми глазами, Конрад силился представить черты Карла и Кристи, до последней черточки, и… не мог! Перед ним маячили лишь крохотные, размытые и бледные, как привидения, образы. Даже Джил, которую он видел совсем недавно, блекла и исчезала. Он терял их, всех троих, даже в памяти. Если Джил не придет… через неделю, через две, через три… если разведется с ним… Сердце гулко стучало. Конрад изнывал от духоты и тревоги. В подмышках собралась липкая влага. В животе урчало и как будто покалывало сотней маленьких ножей. Конрад ощущал вонь собственного тела, ставшую теперь частью миазмов Санта-Риты, от которых никуда не деться — миазмов человеческих существ! Эти миазмы заключали в себе поражение, разочарование, агрессию, сексуальное помешательство и, прежде всего, ужас. «Привет, Конрад. Как делишки, приятель?» Санта-Рита вечно была переполнена, и его запихнули в камеру третьим. В то время как там едва помещались двое. Его сокамерниками оказались оки по прозвищу «Шибздик» и гаваец «Пять- Ноль»[20]. Оба были в тюрьме далеко не новичками, и, похоже, им хотелось, чтобы он, Конрад, испарился. Для них он был никчемным карасем, не соображавшим, что к чему, да к тому же виноватым в тесноте. Оки, которого звали Шибздик, занимал нижнюю койку, гаваец Пять-Ноль — верхнюю, а Конрад спал на матраце на полу. Матрац сокамерникам тоже пришелся не по нраву. Ночью он занимал все пространство между койками и дверью, даже не помещался — Конраду приходилось подворачивать его и спать, согнув ноги. Днем матрац приходилось сворачивать и убирать под нижнюю койку — ни Шибздик, ни Пять-Ноль не желали, чтобы матрац мозолил им глаза. Равно как и Конрад. Потому он и сидел на полу. Сидя с закрытыми глазами, Конрад надеялся, что распиравшие желудок газы не вынудят его встать и совершить нечто отвратительное под носом у этих двоих, раздраженных уже одним только его присутствием.
— Бля, Пять-Ноль! Какого хуя ты мне ща сделал!
От неожиданно громкого вопля Конрад открыл глаза. Шибздик и Пять-Ноль сидели, скрестив ноги, на нижней койке. Шибздик стянул с себя желтую тюремную рубаху; Пять-Ноль заостренной гитарной струной накалывал ему татуировку — АК-47[21] длиной в три дюйма — прямо на грудь, чуть пониже впадины под ключицами.
— Бля… дерет по-блядски! — выпалил Шибздик.
— Буммас, парии, — оправдывался Пять-Ноль. — я тока хотел сделай затвор, типтак, вот и дерет, да.
— Ну так, блин, не делай «типтак»!
— Буммас, парин, лады, тока ты смодал када-нить автомат, какой там затвор, знаш малёк? — Он начертил в воздухе короткую дугу.
«Типтак?» Конрад наконец догадался, что на гавайском диалекте «смодать» значило «смотреть» или «видать», «малёк» — «немного», а «типтак» — «типа так».
Невысокий Шибздик был жилистым, с сеткой вен на руках. Весу в нем было фунтов сто сорок, не больше. Он напомнил Конраду Энерджайзера со склада. Вот только Шибздик, когда нервничал, насупливал брови, и выходило, будто он постоянно злится. На одном плече у него была татуировка с девизом: «Жить, чтобы гнать, гнать, чтобы жить». Под ней — изображение небольшого, но прорисованного до мелочей мотоцикла с крыльями, за которым сидит призрак. На другом плече — татуировка черепа в фуражке нацистского офицера. Все это были тюремные татуировки, сделанные довольно-таки искусно, однако в черном цвете и смазанные рубцами коллоидной ткани в тех местах, куда попадала грязь. В государственных исправительных учреждениях к татуировкам относились терпимо, однако в Санта-Рите они находились под запретом. Шибздик и Пять-Ноль придумали, как избежать наказания — садились на нижнюю койку, туда, где их не могли увидеть охранники, патрулировавшие наверху.
Про себя Конрад решил, что Шибздику где-то под сорок. А Пять-Ноль, по всей видимости, лет на десять моложе. Гаваец был крепкого телосложения, скорее рыхлый, чем мускулистый, с гладкой, цвета мастики, кожей, копной иссиня-черных волос и широким, плоским носом. Над полными губами тянулась узенькая ниточка усов, но широкие челюсти и хорошо развитый подбородок компенсировали недостающее, делая лицо волевым и даже привлекательным. Конрад наблюдал, как Пять-Ноль шариковой ручкой чертит силуэт автомата Калашникова на клочке бумаги. Наколка татуировки оказалась удивительно сложной работой. Сначала Пять-Ноль побрызгал раздобытым у интенданта дезодорантом Шибздику на грудь, нанося слой, похожий на восковую пленку, затем прижал к груди бумажку с рисунком. Когда бумажка была снята, на коже отпечатался рисунок. Пять-Ноль принялся трудиться над ним — держа струну наподобие ланцета, он накалывал контуры. Пять-Ноль работал с таким усердием, что казалось, будто брови у него завернулись вокруг переносицы. Конрад с любопытством наблюдал за ним.
Пять-Ноль вдруг замер. Не меняя положения рук, зависших над грудью Шибздика, он обернулся и сердито глянул на Конрада, как бы говоря: «Чего вылупился?» И проворчал:
— Я те чё? Я те деньги должен или как?
Шибздик тоже обернулся, насупив брови и зло прищурившись. Уже отворачиваясь, он пробормотал вполголоса:
— Вот ведь, а? И чё, спрашивается, вылупился?!
Конрад пожал плечами и отвел взгляд, снова закрыв глаза. Несмотря на весь тюремный арсенал этих двоих, который они демонстрировали ему, он их не боялся. Конрад уже успел узнать, что Шибздик — мелкий преступник-рецидивист, и в тюрьмах бывает чаще, чем на свободе, а сейчас ждет суда по обвинению в сбыте наркотика, крэнка, разновидности метедрина. Шибздик похвалялся принадлежностью к Арийцам; может, так оно и было, поскольку он входил в число тех нескольких белых, которые, несмотря на контроль черных, могли пользоваться телефонами. Но хотя Шибздик и строил из себя крутого парня, видно было, что нервишки у него шалят: он то и дело подергивался, лицо перекашивалось от тика, долгое угрюмое молчание сменялось припадками гнева. Пять-Ноль попал в тюрьму по обвинению в махинациях с кредитными картами, и, судя по всему, не в первый раз. Гаваец обладал врожденным инстинктом самосохранения и, как многие сметливые азиаты, попавшие за решетку, примкнул к группировке латиносов, именовавшей себя «Нуэстра Фамилиа».
О кодексе тюремного поведения, нравах и языке заключенных Конрад узнавал из нескончаемой болтовни Шибздика и Пять-Ноль. Вынужденные часами сидеть взаперти, они иногда брали книги с тележки, приезжавшей в блок каждые две недели. Шибздик читал роман под названием «Беркут», о последних днях Третьего рейха, о бегстве Гитлера и его пленении Сталиным; Шибздик искренне верил, что роман основан на исторических фактах. Пять-Ноль читал «Доктора Сноу» — о сутенерах и об «их сучках» — некоего Дональда Гойнза. Он то и дело захлопывал книгу, приговаривая: «Вау, буммас! Чо за дерьмо!» После чего брал блокнот с шариковой ручкой, раздобытые у интенданта, и принимался рисовать мужчин и женщин с непомерно вздувшимися мышцами — супергероев из комиксов. Фигуры выходили гротескными, однако огромный гаваец рисовал их, соблюдая анатомические пропорции. Он изображал богов и богинь, зачастую в момент какого-нибудь устрашающего действия — рисунки получались довольно сложными, с перспективой. Шибздик упрашивал гавайца нарисовать порнографическую картинку; иногда Пять-Ноль уступал его просьбам, и тогда Шибздик довольно хихикал. А теперь гаваец накалывал Шибздику АК-47. И пока шла работа, эти двое продолжали вести устную хронику тюремных дней.
Пять-Ноль называл себя «мокай», что, как понял Конрад, на диалекте означало бродягу, перебивавшегося случайным заработком. Пять-Ноль погорел не у себя на Гавайях, а здесь, на материке, и
