Многие из нас помнят картинку из школьного курса анатомии, изображающую человеческий язык в виде фрагмента карты, разделенной на четыре зоны, которые отвечают за разные вкусовые ощущения: сладкое, кислое, горькое и соленое. Горькое — в задней части языка, сладкое — в передней, а кислое и соленое — по бокам. Как выясняется, это не совсем правда. Рецепторы, отвечающие за те или иные вкусовые ощущения, действительно могут концентрироваться на определенных участках языка, но эти участки сильно различаются от человека к человеку, да и разницу между восприятием разных участков уловить не так легко. Это один из тех научных «фактов», которые за последнюю сотню лет были опровергнуты людьми на собственном опыте.

Однако ложная вкусовая карта языка — еще не самое удивительное. Куда интереснее, что вплоть до самого конца XX века люди были убеждены, будто способны различить всего четыре вкуса. Никто — кроме, может быть, японцев — не знал, что наши вкусовые сосочки могут чувствовать еще и пятый вкус, столь же простой, как сладкое или соленое, но никогда не воспринимаемый отдельно от четырех других. Это как если бы в спектре был еще один дополнительный цвет, скажем, между зеленым и голубым, который никто раньше не замечал.

Что самое странное, этот вкус оставался для людей настолько незаметным, что в большинстве языков для него не нашлось наименования. Пришлось назвать его японским словом «юмами». Самое близкое к нему по значению слово — это «вкусность», правда, такая характеристика не похожа на чувство, поддающееся измерению. Это все равно как если бы у нас в сетчатке обнаружился зрительный рецептор, оценивающий «симпатичность». Однако на деле целый ряд продуктов, которые можно охарактеризовать, как очень вкусные, например картофельные чипсы, содержит в своем составе химическое вещество под названием «глутамат натрия» — основной источник ощущения юмами. Многие легкие закуски содержат ингредиент «вкусности» — гидролизованный белок, который, как мы теперь знаем, стимулирует юмами- рецепторы.

Как же такие рецепторы смогли возникнуть, не войдя при этом в словарик ежедневно упоминаемых ощущений? Одна из теорий гласит, что вкус юмами указывает на высокое содержание в пище белка, необходимого для выживания. Так что, хоть мы и не анализируем свои ощущения от еды как-нибудь вроде: «Ага, тут много белка», тем не менее мы инстинктивно стремимся съесть этого блюда побольше, а значит, цель эволюции достигнута.

Прекрасные образцы наскальной живописи, найденные в течение XX столетия на территории Франции, похоже, выставляют первобытную цивилизацию Европы в новом свете. Сначала были обнаружены рисунки в пещере Ласко, (департамент Дордонь), а потом в пещере Шове (департамент Ардеш). Живые, яркие, выразительные изображения животных на каменных стенах заставили археологов и историков культуры внести поправки в культурный портрет так называемого «примитивного» человека.

«Каждое из этих нарисованных животных, — пишет один ученый, — являет собой олицетворение и сущность данного биологического вида. Например, бизон — это духовный символ; он в некотором смысле “отец бизонов”, идея бизона в чистом виде, бизон как он есть».

А вот что пишет другой эксперт: «Первые наскальные рисунки — неопровержимое свидетельство символического процесса, обеспечивавшего передачу богатого культурного наследия в виде изображений, а возможно, и устных рассказов от поколения к поколению».

Третий добавляет: «Здесь можно заметить намеренную и запланированную акцентировку, выделение одной из частей тела или типичного занятия животных… поскольку именно они представляют интерес [для охотника]».

Делать какие-либо выводы о прошлом человечества всегда сложно. Историк Роберт Дарнтон (р. 1939) писал: «Нет ничего проще, чем перескочить на удобную позицию, что европейцы [в прошлые века] думали и чувствовали точно так же, как мы сейчас, а все различие только в том, что они носили парики и деревянную обувь». Но процитированные выше мнения о значимости наскальной живописи достаточно абстрактны и умозрительны и касаются людей, живших тридцать тысяч лет назад, а вовсе не двести и не триста.

Британский психолог, профессор Николас Хамфри (р. 1943) обратил внимание на заметное сходство между древней наскальной живописью и рисунками английской девочки-аутистки по имени Надя, с которой психологи работали в 1970-е годы. Сравнивая работы Нади с наскальными картинками, Хамфри даже высказал предположение, будто они настолько близки, что, возможно, древние художники тоже страдали аутизмом.

При детальном анализе рисунков Нади в сравнении с наскальными картинами, которых она не видела и видеть не могла (во всяком случае, когда она рисовала, рисунки в пещере Шове еще не были обнаружены), было выявлено поразительное и необъяснимое сходство. На картинке с лошадьми, нарисованной Надей в возрасте трех лет, мы видим те же импрессионистские, накладывающиеся друг на друга движения лошадей, идущих табуном, что и в пещере Шове. А Надин портрет приближающейся коровы неуловимо напоминает бизона со стен Шове.

Как и любой хороший ученый, Хамфри провел подробное исследование, а его заключения были сформулированы осторожно. Хамфри не заявлял напрямую, что первобытные художники были аутистами, он лишь отмечал, что трехлетний аутичный ребенок может рисовать животных с той же яркостью, экспрессией и реализмом, что и первобытные художники; так не мог ли и ими руководить тот же дефект умственного развития? Теория Хамфри базируется на следующем научном наблюдении: как и многие дети с сильной степенью аутизма, Надя в тот период, когда она рисовала серию своих великолепных работ, не могла говорить. Когда она наконец научилась разговаривать, ее рано проявившийся талант художника куда-то улетучился, и она перестала рисовать столь эмоционально сильные картины. А что, если — задается вопросом Хамфри — общество, в котором зародилась наскальная живопись, еще не обрело речи или, по крайней мере, не пользовалось ею столь активно, как делает это «современный» человек, не нагружало ее символизмом, не пользовалось обобщениями и не могло описать словами любое физическое или эмоциональное состояние? Возможно, как в случае с Надей, появление более сложных способов использования речи каким-то образом вытеснило умение рисовать в этой импульсивной и энергичной манере, и в интеллектуальной жизни первобытных людей рисунки сменились словами.

Если Хамфри прав, наскальная живопись возрастом в тридцать тысяч лет не утрачивает своей красоты и драматизма, но она уж точно не представляет собой «духовный символ» или «символический процесс, обеспечивавший передачу богатого культурного наследия в виде изображений, а возможно, и устных рассказов от поколения к поколению». Это всего лишь торопливые записи наблюдательного и импульсивного первобытного мужчины или женщины, которые вовсе не свидетельствуют о широком распространении в древнем обществе искусства живописи.