Солнце вдребезги разбивалось о воду, и его сверкающие, как хрусталь, осколки пускали во все стороны солнечные зайчики, которые плясали на волнах, кативших по мениску залива. Огненные птицы кружили стаями на фоне предзакатного неба и все, как одна, плавно разворачивались в полете, напоминая полощущие на ветру шелковые знамена. Стоя возле низкой стены мечети Хаджи Али, я наблюдал за тем, как пилигримы и местные правоверные мусульмане переходят с беломраморного острова на берег по плоским камням перешейка. Они знали, что скоро прилив затопит дорожку и тогда добраться до берега можно будет только на лодке. Кающиеся грешники или поминающие близких прихожане накидали в воду цветы, унесенные в море отливом, и теперь эти яркие или увядшие бело-серые гирлянды возвращались с поднимающейся водой и усеивали перешеек любовью, тоской и желаниями, которые тысячи разбитых сердец поверяли океану каждый отмериваемый волнами день.

А мы, преступные братья, пришли к святилищу, чтобы, как полагается, почтить память нашего друга Салмана Мустана и помолиться за упокой его души. Мы впервые собрались все вместе после той ночи, когда его убили. Несколько недель мы прятались по углам, залечивая раны. Пресса, разумеется, бушевала. Слова «резня» и «кровавая бойня» заполняли страницы бомбейских газет так же густо, как тюремщик мажет маслом свою булочку. Звучали абстрактные призывы к правосудию и требования безжалостно покарать виновных. Бомбейская полиция, несомненно, могла арестовать виновных. Она прекрасно понимала, кто оставил кучи трупов в доме Чухи. Но существовали четыре очень веские причины, по которым полицейские предпочли не принимать решительных мер, причины гораздо более убедительные для них, нежели показное негодование прессы.

Во-первых, ни по соседству, ни, тем более, в самом доме, ни в каком-либо другом уголке Бомбея не нашлось желающих давать показания против нас, даже негласно. Во-вторых, была окончательно уничтожена банда Сапны, что полицейские и сами сделали бы с удовольствием. В-третьих, бандиты из группировки Чухи убили несколько месяцев назад полицейского, когда он накрыл их центр торговли наркотиками около фонтана Флоры. Преступление считалось нераскрытым, потому что у копов не было доказательств. Но они знали, чьих рук это дело. Кровопролитие в доме Чухи было той расправой с Крысой и его дружками, которую они сами хотели бы учинить и рано или поздно учинили бы, если бы Салман их не опередил. И наконец, в-четвертых, миллионы рупий, экспроприированных из казны Чухи и щедрым потоком изливавшихся на судейские ладони, вынуждали полицейских лишь беспомощно пожимать плечами.

В конфиденциальной беседе копы сказали Санджаю, новому главе бывшего совета Кадер Хана, что досье на него заведено и что, осуществив эту акцию, он исчерпал отпущенный ему лимит безнаказанных громких дел. Они хотели спокойствия — и, понятно, стабильных доходов — и предупредили, что если он не будет держать своих людей в узде, они сделают это за него. «И кстати, — добавили они, приняв подношение в десять тысяч рупий, прежде чем выпихнуть его пинком под зад на улицу, — у вас там ошивается этот Абдулла. Мы не хотели бы видеть его в Бомбее. Он однажды уже умер здесь и умрет еще раз, уже окончательно, если не уберется куда подальше».

Спустя какое-то время мы выбрались из своих нор и вернулись к прерванной работе в «мафии Санджая», как это теперь называлось. Я покинул временное убежище в Гоа, и мы с Кришной и Виллу возобновили свою деятельность в паспортной мастерской. Получив приглашение явиться в мечеть Хаджи Али, я прибыл туда на своем «Энфилде» и вместе с Абдуллой и Махмудом Мелбафом прошел по перешейку.

В наше распоряжение предоставили один из множества балкончиков, расположенных по периметру мечети. Первым затягивал молитву Махмуд, стоявший на коленях впереди всех лицом к Мекке. Ветер трепал его белую рубашку, и он говорил от лица всех собравшихся:

Фарид, Абдулла, Амир, Файсал и Назир — мусульманское ядро совета — преклонили колена позади Махмуда. Санджай был индусом, Эндрю христианином. Они стояли вместе со мной в некотором отдалении от основной группы. Я склонил голову и сложил руки перед собой. Я знал слова молитвы и простейшие правила ритуала — как надо стоять при молитве, как кланяться. Если бы я присоединился к Махмуду и другим, они были бы рады этому, но я не мог заставить себя сделать это. Я не мог так легко забыть о своих преступлениях и отдаться молитве, у них же это получалось инстинктивно. Я обращался про себя к Салману, желая ему найти покой, где бы он ни находился, но я слишком остро ощущал темноту в своем сердце, чтобы обратиться к Богу. Я чувствовал себя самозванцем, чужаком на этом островке религиозного поклонения, погруженном в золотисто-сиреневый вечерний свет. И слова, произносимые Махмудом, казалось, относились непосредственно ко мне, к моей поруганной чести и поблекшей гордости: «те, кто навлек твой гнев…», «те, кто сбился с пути…»

После молитвы мы, согласно обычаю, обнялись друг с другом и направились вслед за Махмудом к берегу по тропинке. Мы все молились, каждый по-своему, и все оплакивали Салмана, но мы были непохожи на группу богомольцев, посетивших святилище. На нас были модные костюмы и темные очки, у всех, кроме меня, имелись при себе часы высшей марки, золотые кольца, цепи и браслеты, стоимость которых превышала годовой заработок процветающего контрабандиста. И мы шли, сознавая свою значительность, той пританцовывающей походкой, какой ходят все гангстеры, когда они вооружены и готовы вступить в схватку. У нас был настолько колоритный и угрожающий вид, что приходилось чуть ли не силой всовывать пачки банкнот профессиональным нищим на перешейке.

Три автомобиля ждали у парапета, примерно в том месте, где мы стояли с Абдуллой в ту ночь, когда я познакомился с Кадербхаем. Позади них был припаркован мой «Энфилд».

— Поехали с нами на обед, — радушно пригласил меня Санджай.

Было бы, кончено, неплохо отвлечься от грустных мыслей после траурной церемонии, тем более что меню включало наркотики и симпатичных непритязательных девушек. Я был благодарен за приглашение, но отклонил его.

— Спасибо, но мне надо встретиться с одним человеком.

— Аррей, приводи ее с собой, — предложил Санджай.

— Понимаешь, у нас серьезный разговор… Так что увидимся позже.

Абдулла и Назир пошли проводить меня до мотоцикла. Не успели мы сделать двух шагов, как нас нагнал Эндрю.

— Лин, — проговорил он быстро и нервно, — я хочу поговорить с тобой… насчет того, что произошло тогда на автостоянке… Я хочу сказать… что я сожалею… Ну, в общем, я прошу у тебя прощения, йаар.

— Да ладно, все в порядке.

— Нет, не в порядке.

Он взял меня за локоть и отвел в сторону, где нас не могли услышать.

— Я не сожалею о том, что я сказал о Кадербхае. Он, конечно, был наш босс, и все такое, и ты, я знаю… ну, вроде как любил его.

— Ну да, вроде.

— И все равно я не сожалею о том, что сказал. Понимаешь, со всеми своими благочестивыми речами Кадербхай не помешал Гани и его бандитам изрубить Маджида на куски, чтобы сбить копов со следа. А ведь Маджид был, вроде бы, его старым другом.

— Да, но…

— И потом, все эти его принципы и правила все равно были без толку. К нам перешли от Чухи все его источники дохода. Санджай поручил мне заниматься девушками и видеофильмами, а Файсал с Амиром будут руководить торговлей гарадом. Они, как и я, вошли в состав нового совета. Мы заработаем на этом