делать такие далеко идущие выводы?

Я замолчал, но не получив ответа, продолжил свои рассуждения.

— Ладно, окончательная и предельная сложность — место, где сходятся все отдельные сложности, — это то, или тот, кого мы можем назвать Богом. И всё, что способствует этому движению к Богу, усиливает и ускоряет его, — хорошо. Всё, что ему препятствует, мешает, замедляет его — плохо. И если мы хотим знать, плохо что-то или хорошо, скажем, война, или убийство, или контрабанда оружия для повстанцев- моджахедов, мы задаём вопросы: «Что случится, если все будут делать это?», «Поможет ли это нам здесь, в этом маленьком уголке Вселенной, попасть туда, к Богу, или помешает?» И тогда мы получим достаточно ясное представление, хорошо это или плохо. А что ещё более важно: мы знаем, почему это хорошо или плохо. Ну, как это всё звучит?

— Очень хорошо, — сказал он, не глядя на меня.

Пока я делал краткий обзор его космологической модели, он кивал головой, закрыв глаза и поджав губы в некоем подобии улыбки. Когда я закончил, он повернулся ко мне и улыбнулся по-настоящему: глаза его искрились радостью и озорством:

— Видишь, если захочешь, можешь изложить эту идею во всех подробностях так же точно, как и я. А я разрабатывал, обдумывал её чуть ли не всю свою жизнь. Трудно выразить, насколько я счастлив, когда слышу, как ты излагаешь мою теорию собственными словами.

— Думаю, слова-то ваши, Кадерджи. Вы достаточно долго меня наставляли. Но у меня возникла пара вопросов. Могу я спросить вас сейчас?

— Да.

— Хорошо. В мире есть неживая субстанция, например, камень и живая — деревья, рыбы, люди. В вашей космологии не говорится, откуда берутся жизнь и сознание. Если камни сделаны из того же материала, что и люди, как получается, что камни неживые, а люди — живые? То есть, как возникает живое?

— Я знаю тебя достаточно хорошо, чтобы сказать наверняка: ты хочешь получить на этот вопрос прямой и короткий ответ.

— Пожалуй, я на любой вопрос хотел бы иметь прямой и короткий ответ, — сказал я со смехом.

Он поднял бровь, видимо, сочтя мою реплику глупой и нахальной, и медленно покачал головой.

— Знаешь ли ты английского философа Бертрана Рассела[150]? Читал ли какие-нибудь из его книг?

— Да, читал кое-что в университете и в тюрьме.

— Он был любимым философом моего дорогого эсквайра Маккензи, — улыбнулся Кадер. — Я часто не согласен с выводами Бертрана Рассела, но мне нравится, как он приходит к ним. Во всяком случае, он сказал однажды: «Всё, что можно растолковать коротко, не следует растолковывать длинно». И я согласен с этим. А ответ на твой вопрос такой: жизнь — свойство всех вещей. Можем назвать это характеристикой — одним из моих любимых английских слов. Если английский не твой родной язык, слово «характеристика» звучит удивительно — как стук барабана или треск древесины, которую рубят, чтобы разжечь костёр. Продолжая вышесказанное: каждый атом Вселенной имеет характеристику жизни. Чем сложнее сочетание атомов, тем сложнее выражение характеристики жизни. В камне расположение атомов очень простое, поэтому и жизнь в камне настолько проста, что мы не можем её видеть. Кошка представляет собой очень сложное расположение атомов — следовательно, жизнь в ней вполне очевидна. Но жизнь есть во всём, даже в камне, и даже тогда, когда мы не в состоянии её видеть.

— Откуда вы почерпнули эту идею? Из Корана?

— Эта концепция имеется в той или иной форме в большинстве великих религий. Я слегка изменил её, чтобы она соответствовала тому, что мы узнали о мире за несколько последних столетий. Но священная книга Коран вдохновила меня на это исследование, потому что Коран велит мне изучать всё и узнавать всё, чтобы служить Аллаху.

— Но откуда берётся эта характеристика жизни? — не унимался я в полной уверенности, что поймал его, наконец, в ловушку, в тупик, где оказываются редукционисты с их склонностью всё упрощать.

— Жизнь, как и все прочие характеристики всего сущего во Вселенной, такие как сознание, свободная воля, тенденция к усложнению и даже любовь были даны Вселенной светом в начале времён, известном нам.

— При «большом взрыве»? Вы это имеете в виду?

— Да. «Большой взрыв» распространялся из точки, называвшейся «сингулярностью» — ещё одно моё любимое английское слово, — почти бесконечно плотной, почти бесконечно горячей, при этом, как мы знаем, не занимающей пространства или времени. Эта точка — кипящий котёл лёгкой энергии. Что-то заставило её расшириться — мы до сих пор не знаем, что это было, — и от этого света возникли все частицы, все атомы, а также пространство и время, и все известные нам силы. Итак, в начале Вселенной свет дал каждой маленькой частичке набор характеристик, а по мере того, как эти частички соединялись друг с другом всё более сложным образом, характеристики проявляли себя всё более и более многообразно.

Он сделал паузу, наблюдая, как на моём лице отражается борьба идей, эмоций и вопросов, крутившихся в моей голове. «Он снова ускользнул от меня», — подумал я, внезапно разозлившись на него за то, что он сумел ответить на мой вопрос, и по той же самой причине испытывая к нему уважение, близкое к восхищению. В мудрых лекциях главаря мафии Абдель Кадер Хана — иногда они больше походили на проповеди — всегда было что-то жутко неуместное. Сидя здесь, у каменной стены в афганской деревне чуть ли не каменного века, рядом с грузом контрабандного оружия и антибиотиков, я с особой остротой ощущал раздражение и гнев, вызванные диссонансом между окружающей обстановкой и его спокойными, глубокими рассуждениями о добре и зле, о свете, жизни и сознании.

— То, о чём я только что говорил тебе, — это взаимосвязь сознания и материи, — разглагольствовал Кадер, вновь сделав паузу, чтобы поймать мой взгляд. — Это своего рода тест, теперь ты знаешь это. Его можно испытать на любом человеке, утверждающем, что он знает смысл жизни. Каждый гуру и учитель, которого ты встретишь, каждый пророк и философ должен ответить тебе на два вопроса: «Каково объективное, общепризнанное определение добра и зла?» и «Какая связь между сознанием и материей?» Если он не сможет ответить на эти два вопроса, как это сделал я, ты будешь знать, что он не прошёл этот тест.

— Откуда вам известна вся эта физика? — спросил я. — Насчёт частиц, сингулярностей и «большого взрыва»?

Он внимательно посмотрел на меня, прочитывая до конца скрытый в этом вопросе оскорбительный смысл: «Откуда известно афганскому гангстеру, вроде тебя, так много о науке и высшем знании?» Я встретил его взгляд и вспомнил тот день в трущобах с Джонни Сигаром и как жестоко я ошибся, решив, что он невежествен только потому, что беден.

— Есть поговорка: «Когда студент готов, найдется и учитель», — знаешь такую? — спросил Кадер, смеясь. Казалось, что он скорее смеётся надо мной, чем вместе со мной.

— Да, — досадливо процедил я сквозь зубы.

— Так вот: когда при изучении философии и религии мне потребовались специальные знания, появился учёный, который мог мне дать их. Я знал, что многие ответы кроются в науке о жизни и звёздах, а также в химии. К сожалению, мой дорогой эсквайр Маккензи не учил меня этому, если не считать самых элементарных понятий. И тогда я повстречал физика, работавшего в Атомном исследовательском центре Бхабха в Бомбее. Очень хороший был человек, но имел тогда пристрастие к азартным играм. С ним случилась беда: он проиграл большую сумму чужих денег в одном из клубов, принадлежавших человеку, которого я хорошо знал, — тот работал на меня, когда мне это было нужно. У учёного были неприятности и другого рода: он влюбился в женщину и наделал из-за неё глупостей — так что опасность грозила ему и с этой стороны. Когда учёный пришёл ко мне, я помог решить его проблемы и устроил так, что всё осталось строго между нами: никто другой ничего не узнал ни о его безрассудстве, ни о моём участии в его делах. В благодарность за это он стал учить меня. Его зовут Вольфганг Персис. Если захочешь, я познакомлю тебя с ним, когда мы вернёмся.

— Как долго он вас учил?

— Мы занимались с ним раз в неделю последние семь лет.