Тот махнул рукой, предпочитая не связываться с пьяным.

Майя возмущенно молчала, пока не поняла, что русский везет ее на берег Мухавца[350]. Здесь, рядом с Суворовским мостом стояло деревянное здание бывшего польского гребного клуба «Погоня». Сунув, сторожу десятку и четвертинку, он показал на лестницу, ведущую на второй этаж.

— Ты хотела поговорить. Пойдем, — Максим достал из коляски вещмешок, и, освещая путь фонариком, полез наверх.

Она его совсем не боялась и пошла следом. Скорее, опасаться надо ему. В городе офицеры большевиков иногда бесследно исчезали, как раз после встреч с очаровательными польскими девушками.

А он умеет выбирать место. Берег реки. Могучий вяз, ветками нависший над уютной верандой. Далеко на западе полыхали сполохи, а над Брестом мерцали звезды[351] .

— Максим, откуда ты такой появился?

«Из дворянского гнезда», — про себя проворчал Максим, вспоминая прозвище места, где жил комсостав на его военном пароходе. Он решил поддаться соблазну, а то случай может не повториться.

Ну, а дальше… Дальше с неба им долго светила зловещая багрово-красная луна.

Максиму снились самолеты. Черные кресты с характерными неубирающимися шасси пикировали на дорогу, оставляя на земле облака взрывов, а он, находясь еще выше, наблюдал беззвучную картину уничтожения людей, мечущихся в панике. Неожиданно капитан потерял опору в воздухе и начал падать вниз. Сердце замерло от страха, земля стремительно приближалась…

А это что за чужой бред врывается в его персональный кошмар?

«Так пусть же Красная, сжимает властно, свой штык мозолистой рукой…»

Не надо никаких мозолистых штыков! Он дело сделал. Лучше ничем не грузить смертельно уставшего за ночь и довольного человека. Капитан аккуратно перевернулся на другой бок и начал, уже было, дремать вновь. У него до девяти утра выходной, черт возьми!

Но в голове опять возникли звуки. Как невыносимо началось в колхозе утро!

Иволгин – ты балбес. Все-таки провел в лагере радио, но почему именно сегодня!

Капитан натянул на голову шинель. Не помогает. Словно кто-то гвозди вбивает в череп. Так вот тебе, гад, позабытый, без цензуры, вариант: «С отрядом флотских, товарищ Троцкий, нас поведет на смертный бой!»[352] Подавись!

Подействовало, но не так, как хотел комбат. Репродуктор поперхнулся, будто переваривая. Потом там что-то глухо щелкнуло, туберкулезно прокашлялось, и хорошо поставленным голосом начало вещать о методах разведения кроликов в колхозах степного Казахстана.

Вот так всегда, только захочешь выспаться – обязательно разбудят! Выдвинутая наружу рука, словно манипулятор, пошарила по сторонам и втянулась обратно, не найдя привычный кефир. Ах да, попутал времена.

Придется просыпаться. На будильнике восемь утра. А он загулял, проваливая на свидании, все пункты анкеты о бедняцком происхождении.

Максим внезапно понял, что в палатке не один.

Нет, не пришли арестовывать. Так извращенно органы не будят, и НКГБ он не боялся.

Если кто нагло припрется в синей фуражке и начнет качать права, тут же – в репу. На… шесте он вертел их полномочия. Если и пугаться, то в Москве – 3-е Управление в армейскую форму только начали переодевать.

В июне тридцать девятого Берия издал приказ, запрещая территориальным органам НКВД влезать в дела военных[353]. Нужен вам кто-то, пишите начальнику, а он уж решит, кто, куда и во сколько поедет.

Ненашев рывком поднялся. Сел на кровать и спустил вниз босые ноги.

Елизаров как-то потерянно смотрел на него. В запачканных типографской краской руках пограничник сжимал свежий номер «Известий».

Не зря Максим попросил пограничника захватить утренние газеты. Все идет по знакомому сценарию, если вновь появилось то заявление ТАСС.

Чувствовал себя Михаил отвратительно. Выслушав Чесновицкую, он не заснул. Мир все время рушился, а капитан с босыми ногами удивительно точно складывал вместе даже малозначительные факты.

— Ты позавчера говорил про это?

— Ожидал, что-то вроде того, — Панов поморщился.

Заметку поймут, как негласную установку искоренить слухи и любую провокацию. А как еще трактовать слова о враждебных СССР и Германии силах, распускающих лживые слухи о скорой войне.

Не все так плохо. Кому-то к концу дня разъяснят – истинная цель проверить намерения гитлеровцев[354]. Некоторые осознали мудрость замысла несколько позже, рассказывая в мемуарах, как образумили своих же командармов, советуя, как себя вести[355]. Традиция маршалов советоваться с полковниками от «малой земли» бурно расцвела после войны.

Гораздо хуже, что командиры и бойцы на границе, отпустив ремень на пару дырок, облегченно выдохнули. Тревожно, конечно, но наверху знают, что делают. Обстановка под контролем. Успокаивали и дела на границе, чем ближе к двадцать первому июня, тем меньше нервозности на той стороне.

Вермахт потихоньку заканчивал расставлять артиллерию. Пехотные части находятся на расстоянии суточного перехода от границы, а танки пойдут к ней в конце дня, предшествующего вторжению.

Части Красной Армии, выдвигаясь на запад из внутренних округов и читая о себе, как о средстве «ежегодной проверки работы железнодорожного аппарата», тревожно шептались: скоро война.

Хуже всего было политрукам, они впервые оказались перед выбором. Что делать? Идти недавно возвращенным курсом «враги-фашисты»? Вернуться к «дружбе, скрепленной кровью», ставшей привычной за почти пару лет? Умолкнуть и ждать дополнительных указаний из Москвы? Политработников жалели, им сочувствовали[356].

То, что Михаил растерялся, его не удивило. Работу разведчика не перечеркнут, заставят заткнуться, так сказать, до выяснения. При желании, все увеличивающее число диверсантов можно подвести под происки таинственной закулисы.

Ерничать можно долго, если не взять во внимание, что мы еще учились. В том числе, искусству дипломатии, не сбивающей с толку собственный народ заявлениями. Во времена Панова все обошлось бы короткой строчкой в «Известиях» и «Правде» о некой сумбурной дипломатической ноте, с огромным воодушевлением встреченной нашей партией и народом, а также всеми, кто причисляет себя к прогрессивному человечеству.

Завтра по теме заявления ТАСС Геббельс цинично пройдется в дневнике, не думая, что прозорливо озаботился главной задачей нации после войны. Колченогий пропагандист, не ведая, стал пророком – чувство вины легло на каждого немца[357]..

Ненашев натянуто улыбнулся, закрыл глаза и голосом медиума произнес:

— У вас в руках номер сто тридцать девять, в скобках цифра семьдесят пять пятнадцать. Заметка на второй странице, сквозь которую видна шапка газеты. Цитирую, «по данным СССР, Германия также неуклонно соблюдает условия советско-германского пакта о ненападении».

Елизаров с ужасом взглянул капитана. Сообщение по радио передали вчера вечером. Но газету в лагерь он привез из типографии.

— Ну что, теперь на щавель перейдешь и окрошку? Полезно в период обострения… И газету со света убери, хорошо?