Их обманули. Эта мысль впервые возникла еще на разгромленной, как оказалось, полностью деревянной батарее.

И сектора огня другие. Русские постоянно маневрировали, уходя от огня артиллерии и минометов, прячась в бункерах и не страшась вновь выйти оттуда.

Но, ничего. После того, как наведут мост, с капитаном Ненашевым рассчитаются «Буйволы». Не рогатые звери, этот позывной принадлежал дивизиону штурмовых орудий.

— Пехота подошла! Пехота!

«Пехота?» — Панов зло подумал, как же меняется реальность.

Батальону до форта «ЗЫ» в два раза ближе, чем до Новых Прилук, но опоздали они на целых двенадцать минут[617].

Два бойца в пока еще чистой форме спрыгнули в окоп, испуганно озираясь вокруг. Затем аккуратный капитан, изумленно поднявший глаза, увидел человека в донельзя грязной и где-то рваной форме.

— Вы командир второго батальона восемьдесят четвертого полка? — Панову было не до церемоний, если утихло, значит, мохнатая песцовая пилотка, неизбежно накрывающая его опорный пункт, становилась еще больше. Противник неуклонно наращивал силы на восточном берегу.

— Отвечать! — комбат чуть не дал голосом петуха, но никто этого не заметил.

— Так точно! Вам пакет от генерала Азаренко.

Ненашев взял конверт, заранее зная приказ.

Стоять насмерть, удерживая позиции.

То, что командиров 42-й и 6-й дивизий не двинут отвоевывать границу, Панову было ясно не только с прошлого раза. Правила тактики гласили, что глупо, преступно глупо начинать разворачивать необстрелянные части под артиллерийским огнем врага, не имея еще и достаточно боезапаса. Логика требовала отойти, привести себя в порядок, пополниться патронами, снарядами и на новом рубеже встретить врага, прикрываясь частью сил.

Вот он и был сейчас этой самой частью сил.

— Как вас усилили?

— Батареей полковых орудий и… — пехотинец чуть смутился, — пристали три пулеметные роты 125- го стрелкового полка.

— «Пристали», говоришь? А, вот это дело.

Прорвавшийся через мост Щелканов принял под команду не только свою роту, но и всех пулеметчиков, выехавших накануне для проведения учебных стрельб.

Ненашев разделил прибывших повзводно, усиливая остатки обстрелянных бойцов новичками, не рискнув действовать целым стрелковым батальоном.

Не знают местности, задачи, огневых средств, карточек огня и больно еще чистенькие. А роты Щелканова, вместе с оставшимися минометами, расположил сзади, на железнодорожной насыпи, зная, что недолго осталось тут куковать. Те могли вести дистанционную войну, видя врага, как фигурки-мишени.

И где, черт возьми, замполит Иволгин? Среди убитых и раненых его нет, неужели не осталось от него ничего, или, того хуже, попал в плен?

Внезапно ожил давний недруг Панова. Из раструба-репродуктора донеслось: «Выпрямляясь, поднимите руки в стороны, ладонями вверх! Встаньте! Присядьте!», и майор, окончательно выкипая, снес его вторым выстрелом.

Потом взглянул на часы. Ох, не то еще говорит людям Москва

Когда-то проворовавшийся саперный старшина, ведя пополнение к умолкшему доту, сквозь грохот боя услышал какой-то звук. Рядом в воронке кто-то причитал: «мамочка родная, спаси меня».

Политрука била дрожь, и он все время пытался подтянуть колени к лицу. Плохо дело, если так расширены зрачки. Человек, столь уверено державшийся под огнем, достиг предела стойкости.

«Устал от войны», писали в диагнозе немцы-врачи. «Настрелялся досыта», выражаются и сейчас.

Как можно выдержать творящийся вокруг кошмар? И человек бросал оружие, протестуя против смертоубийства, не думая в тот миг о последствиях. Это не трусость, не паника, не деморализация, не исключительно личное желание жить и выжить. Не редка и пуля, выпущенная самому себе в голову, лишь бы прекратить, не видеть кошмар.

Последняя «отрыжка человечности», так бы неосторожно выразился Панов, зная цену милосердия на своей недолгой войне.

— Ничего, сынок, мы притертые, не помрем, выживем и всегда по-своему повернем. А ну, повторяй за мной! Давай! — старшина так затряс Алексея, что голова политрука беспомощно заметалась из стороны в сторону, но остановилась, а глаза, наконец, застыли, требуя у него помощи и опоры.

— Я… вас… слышу…

— Что? Страшно было? Тогда просто повторяй. Не презирая милосердие и человеколюбие твое, Христе, согрешивших, но по немощи человеческого естества…

Комиссар вслед за ним послушно проговаривал слова, постепенно впадая в ритм.

После, близкий разрыв снаряда встряхнул не только землю, но и включил разум Иволгина. Он же коммунист! Что творит?

— Ну, как, полегчало? — осторожно спросил старшина.

Он делал дело, как умел, как подсказывал старый опыт.

— Не могу продохнуть! Гарь в горле! — на выдохе прошептал Иволгин.

— Ты мне на жизнь не жалуйся! Давай, дыши глубже!

— Только вы – никому, хорошо? — устыдившись собственной «трусости» попросил политрук.

— Ничего, с каждым бывает.

Старшина облегченно выдохнул. Человек вновь взял себя в руки. Это хорошо. Тут ему бойцы доверяли и верили.

«В окопах неверующих нет», — Иволгин вспомнил усмешку Ненашева на одном из занятий. Комбат советовал: если страшно, то проговаривайте про себя что-то длинное и, желательно, знакомое с детства. Наверняка успокоит и поможет настроиться на привычный лад.

«Молитву, что ли?», — пробурчал кто-то.

«Лучше карточку ведения огня, а то вечно прицел путаете!» — усмехнулся комбат и закрыл тему.

Иволгин, злясь на прошедшую слабость, приник к винтовке. Хоть одного, именно сейчас, для уверенности!

«Что за черт», — политрук несколько раз моргнул и еще раз попытался совместить прорезь, мушку и голову в каске.

Не получилось! Глаза залил пот, оружие в руках ходило ходуном. Он нашел цель и мушку, но потерял прорезь. Нашел прорезь, но мушка расплылась в глазах.

Как же так? У него же значок! Рядом рванула мина, инстинктивно заставляя присесть. Дождем посыпался песок, градом застучали по каске мелкие камни.

Тогда он принялся шептать другие, знакомые с детства слова, вкладывая в них силу и подстраивая дыхание под ритм. Иволгин заставил себя действовать лениво, как в тире, ловя на пришедшую в повиновение мушку серо-зеленую фигурку.

Он нажал на спусковой крючок.

Перебегающего дорогу немца отбросило назад, и он упал, подняв немного песка и пыли.

А вот еще кто-то ползет к ним с огромным подрывным снарядом на спине. Он опять нажал на спусковой крючок, но вместо взрыва услышал неистовый русский мат.

Черт! Это им сюда тащат, как выразился майор, «плотный завтрак».

— Смотреть надо, в кого стреляешь! — руки бойца из хозвзвода ходили ходуном, а глаза выражали обиду. — Я тебе… вам, товарищ политрук, пожрать принес, а вы меня за фашиста приняли!

— Чего приперли-то? — поинтересовалась недоумевающая, но пришедшая на помощь, пехота. На стартовую немецкую артподготовку, где боекомплекты тратятся десятками, она смотрела с галерки.

Но и термосов в их батальоне сроду не было. Видели издалека, на отдельной от них, командирской