что в прошлый раз привозил.

— А кто будет корректировать, если с той стороны начнут?

— Я. И приказ открыть огонь – будет. Про склад не забудь, нет его еще на немецких картах. Вот, держи, вместо свадебного стола!

Царев ахнул. Какой подарок! Циферблат со светящимися стрелками, календарь. Плавные обводы почти круглого корпуса. Мягкий кожаный ремешок. Просто воплощение совершенства, статусная вещь. Умеют делать вещи буржуи!

— Ты шутишь! — Константин неверяще посмотрел на Максима.

— Бери на память, но я человек меркантильный, знаю – еще лучше найду.

В этом Панов был уверен, как никогда! И стрелки подводить не надо, владелец утром предусмотрительно выставил их точно, по сигналам берлинского времени.

— Насчет вдовы, ты серьезно?

— Помолчи, Костя, помолчи… Если утром ничего не случится, лягу на пол и пинай меня, сколько хочешь. А теперь давай быстро вали обратно в полк, — прошептал он, чуть ли не беря Константина за грудки.

Блин, слетелись на этих артистов… Эх, взять бы еще с Царева самое страшное пионерское слово, что на деле поддержит артиллерией…

Внезапно перед ним грохнулась еще одна кружка пива, но он поморщил нос и ушел, не замечая огорченного взгляда официантки. Если мужчина может делать друзьям подарки ценой более чем ее три месячных зарплаты…

Майя взглянула на мужа. Он теперь один, и как искажено его лицо! Совсем не ревностью, она бы распознала сразу.

Что-то странное происходит, если его собеседник не только помрачнел, но и стремительно покинул здание.

А вокруг нее толпились люди, прося спеть вновь. Она не отказала.

«Мы мчались, мечтая постичь поскорей, грамматику боя, язык батарей».

Вот теперь Ненашев, с едва заметной усмешкой, смотрел на Майю. Стихи Светлова знали многие, но вот так резко, почти аллегро, начали петь в середине шестидесятых. Похоже, Панов угадал эффект, выхолостив лишь один куплет.

Польку четвертый раз вызывали на бис. А один командир с орденом боевого Красного Знамени чуть не плакал. Как же она сказала: «для тех, кто дрался под испанским небом».

Тот полковник тоже поддался общему чувству, запоминая слова «над нами коршуны кружили, и было видно, словно днем». Только поет она неправильно, «Юнкерсы» из эскадрильи «Кондор» висели над их головами.

Отдав Майе песни, Панов старался не перегнуть.

Он долго вспоминал знакомые тексты, выбирая те, где поется о товариществе, любви, преданности, мужестве и надежде. Скоро рухнут довоенные стереотипы. Людям надо опереться на эти вечные ценности, а не на казенные слова пропаганды. Радио и газеты еще долго будут следовать старой линии, а история продолжать катиться по старым рельсам.

Панов и Майю сделал оружием против немцев. Ненавидишь, так воюй музыкой и текстами.

Но не нужен в 41-м Высоцкий. Вреда больше чем пользы. Понять его песни можно, лишь пережив горечь поражений, страх окружения, панику, неразбериху, смерть друзей.

Панов поморщился. Жив еще момент, про который после «эпохи гласности» все забывают.

Цензура, она, родная, иначе пани не придется хвастаться новой манерой исполнения. И, вообще, песнями. Посадят, не посадят, но даже в детский сад на утренник не пустят.

Ходит по Москве товарищ Садчиков, ответственный за культурный репертуар партийный и ученый кандидат наук, а с тридцать восьмого – главный уполномоченный по военной цензуре.

Тут не забалуешь. К делу подход серьезный. Перед самой войной уполномоченный успешно отчитался за компанию по ликвидации политически недопустимых имен среди подопечных несознательных животноводов. «Лениных» и «Сталиных» там не было, но бычки, именованные ранее «Наркомами» теперь дрожали при крике «Наркоз!»[529] А что, все согласно присланным из центра рекомендациям.

И до сих пор дурь идет по земле с серьезным выражением лица.

Когда Чебурашку заставили лечь вверх ногами, а после обвели мелом на Литейном мосту в Питере, образовав, тем самым эротично встающий символ, власть, вместо поливальной или пожарной машины, вызвала пресс-конференцию, заставив ржать над собой целый город.

Но стихи Суркова «В землянке» посчитали упадническими. Пришлось менять текст. Панов помнил самый ранний вариант сорок второго, где «мне дойти до тебя нелегко, все дороги пурга замела»[530].

«Смуглянка» – «несерьезная» песня ждала конца сорок четвертого, пока не попалась на глаза Александрову, руководителю главного ансамбля Красной Армии.

Потом возникло убеждение, что после Победы людям не нужны трагические песни, словно не оставила война после себя горя. Нет, редакторы их слушали, плакали, вытирали слезы, а после, будто заранее сговорившись, объявляли: «такое мы на сцену/в эфир не пустим» [531].

А может так и нужно? Думать о живых, поднимать из руин страну?

Послевоенную криминальную статистику Панов знал, как было нелегко возвращать ожесточившихся людей обратно к мирной жизни: «Говорят, мостов осталось мало, значит нужно больше дать металла. Нелегко? Но я – бывший фронтовик, да я к трудностям привык».[532] .

Однако, музыку и слова, что тронули душу и сердце, люди не забыли.

Будете в Воронежской области, посмотрите на стоящий в Семилуках настоящий «серый камень гробовой»[533].

В шестидесятом году на официальном концерте, после четырнадцатилетнего перерыва, Марк Бернес рискнул спеть «Враги сожгли родную хату» и многотысячный зал встал, и так слушал песню до конца.

И «День Победы» Тухманова и Харитонова в семьдесят пятом году не пошел сразу, пока «чуждый народу фокстрот» на День Милиции не спел Лещенко.

Но… лучше все же так. Настоящая вещь всегда пробьет себе дорогу.

В его обществе человек, обреченный властью вычеркивать и вырезать всю гниль, окончательно впал в маразм, забывая о простой санитарной гигиене.

Панов поморщился, «сиськи и письки» еще ничего, по сравнению с ощущениями, полученными от очень пиаристого «великого» фильма. Уши и глаза сразу захотелось вымыть с хозяйственным мылом.

Майя ликовала. Максим сотворил чудо. И где эти, его авторы? Почему он сказал, что их еще нет?

В ожидании предстоящего банкета в здание вернулись московские артисты. После второй-третьей рюмки появились и первые предложения. Мол, будете в столице, то тогда… Вы иностранка? Ах, нет! Она жена советского командира!

Это все меняет! Своеобразная манера исполнения, милый акцент, несомненно, вызовет интерес у столичной публики. Ничего-ничего, репертуар мы вам подберем.

Майя удивлялась, как штамп в новеньком паспорте мгновенно сделал ее своей. Она теперь тоже «советка» и «большевичка». И какая у них смешная, но милая мода, одевать вместе туфли любого цвета и белые носочки!

Она, сменив статус, теперь легко приобщалась к новой обстановке.

Ох, Ненашев, как с тобой одновременно легко и сложно.

А какие рядом роились огнедышащие комплименты. Командиры красных так и норовили перенять нравы покоренной Польши… Или тех «друзей», нелестно обзываемых отцом? Максим правильно предупредил, про «боевых офицеров».

«Первый сокол – Ленин, Второй сокол – Сталин. Возле них кружились Соколята стаей…», следующая