теперь… теперь они, конечно, очень сильно рассердились… Нет, отец не очень сильно. Он… он… ему всё равно!
Брэндли задохнулся от внезапной догадки, сел. Отец же меня не любит, подумал он. Я просто не понимал этого. Он никогда не сердился на меня, не наказывал. Он делал всё, чтобы со мной не случилось ничего плохого — но точно так же это мог делать другой. Даже суровый и немножко страшный Гнилень — роднее, интереснее. С ним жизнь казалась тревожнее и ярче. А отец, Сидорус, был равнодушным, бесцветным; ни плохим, ни хорошим — никаким.
Никого у меня нет на свете! Со сладкой болью от жалости к себе водяник скорчился на кровати, обливаясь слезами. Беззвучно. Дождь за окном шумел намного громче, водяник был уверен, что Дзынь не услышит ничего подозрительного.
Вот только он ошибся. Ладошка Дзынь ухватила его локоть, быстро пробежала к плечу. Брэндли замер.
— Это дождь виноват, — прошептала Дзынь. — Такой он сейчас прилетел, грустный. Хочешь, я зажгу свечу?
Водяник хотел отказаться — зачем Дзынь видеть его зарёванным? — но икнул и кивнул. Ладошка ведьмучки сделалась горячей, стёрла мокрые полоски со щёк.
— Покажу тебе кое-что. Совсем особенное. Я оставила это для какого-то такого, важного случая, когда или очень грустно или удивительно радостно. По-моему, сейчас самое время…
— Ты странная, — сказал водяник, пока не зажглась свеча. — И храбрая, и сильная — и всё понимаешь.
Ведьмучка промолчала — только дёрнула Брэндли двумя пальцами за нос.
— Смотри, — чуть погодя сказала Дзынь. — Так умеем только мы, ведьмы!
Она открыла дверь в кладовку и подвела водяника к дальней стене, занавешенной серой холстиной. Справа и слева лежали и висели мешки и мешочки со всякими припасами, пучки трав, стояли пыльные кадки. Дальняя стена была почти свободной, и кладовка при свете свечи показалась Брэндли слишком большой для крохотного домика Дзынь. Он хотел спросить, это ли имела в виду Дзынь, но не решился.
Ведьмучка сорвала холстину.
— Ох…
— Этой картины у меня раньше не было. Кажется, её принесла сюда Ха… как и другую, с заморской страной… — Дзынь промолчала. — Но я ни в чём не уверена. И… та картина никогда не показывала людей.
На картине была пещера. Тьму подземелья разгоняли огоньки маленьких светильников. Посреди пещеры бежал ручей — удивительно прозрачный, искрящийся, — такой хрустальной, чистой воды даже Брэндли сроду не видел, но было ясно: ручей — настоящий, написан не по фантазии таинственного мастера, а существует — или существовал где-то на самом деле.
На дне ручья спал мальчик. Струи воды омывали его лицо, а Брэндли чудилось, будто не вода, а ветер играет волосами мальчишки, трогает ресницы. Лицо у него было бледное, но водяник понимал, что это не смертельная белизна, а просто кожи мальчика давно не касался солнечный свет.
У ручья лежал большой округлый камень. Приглядевшись, Брэндли сообразил, что валун нарочно обработан так, чтобы на нём было удобно сидеть.
— К нему кто-то приходит, — прошептала Дзынь. — Я ни разу не заставала того, кто появляется у ручья, но иногда знаю наверняка, что каменюка ещё не успела остыть. Один раз даже слышала шаги по гальке. А застать — не могла. Я не знаю, может… она нарочно прячется…
— Она?
— Ага. Я думаю, это женщина. Человековская женщина.
— Она — его мама?!
Ведьмучка пожала плечами.
— Вообще-то я не очень часто сюда прихожу. Почему-то страшно… И я не знаю, чего боюсь. Что увижу её… или что картина меня утащит. Разбужу его нечаянно, и что тогда случится?
— Значит… всё это есть по правде?
— Наверно.
Они молчали. Какой он удивительный, думал водяник. Светлый. Наверное, мама любит его так сильно, что живёт только им. И не может ему помочь. Разбудить… спасти. Снятся ли ему сны? Может быть, он даже всё слышит? И ручей рассказывает ему о том, что случается в мире…
Я увидел его на рассвете.
Солнце поднималось между двумя вершинами заросших лесом холмов, склоны внизу укрывал туман, в какой-то миг ослепительно вспыхнувший двумя громадными белыми крыльями. Словно пылающий цветок распустился. Солнце восходило выше и выше, а над распадком появилась и начала расти ещё одна сияющая белая точка. Я замигал изумлённо и повернулся к Нимо — спросить, видит ли он её тоже, или от яркого света у меня случился обман зрения.
Нимо улыбался. Щурился. Белый лепесток, отлетевший от солнца, увеличивался с каждой минутой.
— Корабль!
— Ага. «Лунная бабочка». Самый лучший из уцелевших со времен Волны. Его нашли Бродяги далеко на севере, давным-давно. Они подарили его мне, и я летал на нём, и знаю, какой он хороший. Много лет уже им почти не пользовались, потому что я сейчас редко летаю на кораблях. А теперь он будет твой, Аль.
— Мой?! Но я же… я не умею, я ничего не умею!
— Он тебе понравится, правда. Он будет послушным, как будто станет частью тебя. Это случится очень быстро, ты удивишься, как это легко и чудесно! Я знаю, Альт. Ты — очень хороший ветряной маг, я знаю это так же точно, как то, что у меня две руки. Может быть, ты даже лучше меня, а я считался самым лучшим на Островах. Скоро ты сам почувствуешь, Аль…
— А как же… Нимо, но ведь я не принимал Лебеа.
Он обхватил меня за плечи, он дрожал и смеялся, как будто сам только что узнал что-то важное, радостное.
— Не сейчас. Аль, сейчас не нужна тебе никакая Лебеа — ветер ластится к тебе, как щенок, твоя сила, такая ослепительная… Может быть, это из-за Ивенн, может, я разбудил, или мы все вместе — не знаю, но у тебя есть время, Аль, бесконечно много времени — год или даже два… Смотри, Аль, я сам так давно его не видел, смотри, какой он прекрасный!
«Лунная бабочка» падала на нас, белая, словно вспышка самого яркого утреннего сна.
— А кто её ведёт? Ниньо?
— Что ты?! На «Бабочке» сейчас её хранитель, замечательный человек, Ба Цзинь, он не маг, хоть и умеет управляться с ветряными амулетами и очень много знает. Он мудрый и славный… Смотри!
Она огромная, но не страшная. Травинки под нею чуть-чуть шевелятся, мне кажется — «Бабочке» немножко щекотно, от этого она улыбается. Она ничего не весит, она касается травинок, она, как рыбка у морского дна, она любопытная, даже смешливая. Она как-то смотрит на меня, тихо дышит — совсем не устала после полёта. Её нос — нос любопытного котёнка: стоит мне отвести глаза, он легонько ткнётся в плечо — и быстро отодвинется… А если протянуть руку — она замрёт, напружинится, и что-то звонко щёлкнет внутри — как будто чихнёт забавно.
Людей не видно. С борта до самой земли тихо перекинулся трап. Нимо присел передо мной, тронул пальцами ремешок сандалий…
— Сними, — улыбнулся. — Иди босиком.
Доски тёплые и будто звенят под ногами. Кажется, будто моя кровь течёт по жилкам живого дерева, а его сок бежит ко мне, аромат заморской смолы впитывается в кожу, я даже понюхал свой локоть — он уже пахнет странной, чужой и дикой травой, горячей от солнца.
Ба Цзинь смеется беззвучно откуда-то издали. Не подходит — наверно, не хочет мешать. Тишина, только ветер. Я стою так высоко — и всё равно ко мне одинаково близок и ветер (он же — небо!), и трава,
