кивнул.

— Домой. Магдалена прибралась у тебя немного. А Шреефогль-младший выделил немного денег — на новую кровать, посуду, и что там еще тебе понадобится. Для начала хватит. Давай, помогу подняться.

— Но почему…

— Не сейчас. Идем домой. Потом расскажу.

Куизль поддержал ее за плечи и помог встать. Ноги у нее до сих пор были распухшие. Держась за палача, Марта проковыляла к открытой двери. Снаружи врывался солнечный свет, стояло утро, и день пятого мая обещал быть теплым. Слышалось пение птиц, с рыночной площади долетали крики торговок и горожанок, ветер доносил с полей запах цветов и лета. Если закрыть глаза, то можно было услышать даже журчание реки. Знахарка встала в дверях и подставила лицо под солнечные лучи.

— Домой, — прошептала она.

Куизль хотел придержать ее, но она покачала головой и высвободилась. Потом в одиночку заковыляла вдоль переулка к своему маленькому домику и исчезла за следующим поворотом.

— Палач, и такой заботливый — кто бы мог подумать?

Голос раздался с другой стороны. Куизль обернулся и увидел, как к нему неторопливо подходил судебный секретарь. Он оделся в выходной наряд, а поля шляпы элегантно загнул вверх. В правой руке его покачивалась прогулочная трость. Якоб молча его поприветствовал и собрался уйти.

— Куизль, не желаешь чуть прогуляться? — спросил Лехнер. — Чудное утро, и мне кажется, нам нужно много чего обсудить. Сколько ты вообще получаешь годового жалованья? Десять гульденов? Или двенадцать? По-моему, тебе недоплачивают.

— Не беспокойтесь, в этом году я неплохо заработал, — проворчал палач, не глядя на собеседника. Он принялся не спеша чистить трубку. Казалось, ее содержимое интересовало его больше, чем человек перед ним. Лехнер остановился и стал покачивать тростью. Оба надолго замолчали.

— Вы все знали, так ведь? — спросил наконец Куизль. — Знали все время.

— Я всегда заботился лишь о благополучии города, — ответил Лехнер. — Остальное меня не волнует. А догадаться обо всем было проще простого.

— Проще простого…

Лехнер вертел в руках трость и, казалось, рассматривал трещины в рукояти.

— Я знал, что старый Шреефогль задолжал Матиасу Августину кучу денег. И понимал, что он, будучи видным гончаром, располагал куда большей суммой, чем указал в завещании, — сказал он, щурясь на солнце. — Тем более знал я о своеобразных шуточках старика. А уж когда из архива пропал план участка, стало ясно, что кому-то эта вырубка очень интересна. Сначала я подозревал Шреефогля-младшего, но он не мог попасть в архив… Наконец я вспомнил, что Фердинанд уж точно рассказывал Августину о тайнике за плиткой. И тогда, собственно, все стало очевидным. Что ж, я рад, что все обернулось таким вот чудесным образом.

— Вы покрывали Августина, — пробурчал палач и закурил.

— Как я уже сказал, во благо города. Я не мог только разобраться с этими знаками. К тому же… кто бы мне поверил? Августины все-таки могучий клан в Шонгау. Смерть знахарки казалась мне решением всех проблем… — Он улыбнулся Куизлю. — И в самом деле не хочешь немного прогуляться?

Палач молча замотал головой.

— Что ж, тогда… — сказал Лехнер. — Тогда хорошего тебе дня и божьего благословения.

Покачивая тростью, он двинулся в сторону Речных ворот. Горожане, встретившиеся на пути, учтиво здоровались с ним и снимали шляпы. Куизлю показалось, что прежде чем скрыться в переулке, Лехнер еще раз взмахнул тростью, словно приветствовал его издалека.

Палач сплюнул. Вкус табака сделался вдруг противным.

Воскресным днем в июле 1659 года палач с лекарем сидели на скамейке перед домом возле пруда. С кухни разносился аромат свежеиспеченного хлеба. Анна Мария готовила обед. Она обещала жаркое из заячьих потрохов с ячменем и свеклой — любимое блюдо мужа. В саду близнецы Барбара и Георг играли со старшей сестрой. Магдалена натянула на голову чистую простыню и, разодевшись, как водяной из Леха, гонялась за ними по цветущим лужайкам. Дети убегали от нее с визгом и хохотом и заскакивали в дом в поисках материнской защиты.

Якоб Куизль наблюдал за происходящим и задумчиво курил трубку. Он наслаждался летом и делами занимался лишь по необходимости. Раз в неделю убирал мусор с улиц; если погибала лошадь, разделывал ее; или же кто-нибудь приходил к нему за мазью от болей и колик… За последние два месяца Якоб заработал столько, что мог позволить себе немного безделья. За казнь бывшего солдата Кристофа Хольцапфеля он получил аж десять золотых гульденов! Ландскнехта, пойманного сразу после приезда графа, колесовали. Толпа ликовала. На глазах у собравшихся палач переломал ему руки и ноги, привязал к колесу и выставил рядом с эшафотом. Хольцапфель кричал еще два дня, потом палач наконец сжалился и придушил его.

Труп убитого на стройке Андрэ Пиркхофера подвесили на цепях рядом со своим земляком. Так же поступили с трупом Кристиана Брауншвайгера, которого напуганные люди до сих пор звали дьяволом и при этом трижды крестились. После того как обугленное тело, усохшее до размеров детского, вытащили из катакомб, вход в них засыпали окончательно. Губы преступника сгорели, и кожа на голове сморщилась, так что зубы теперь выпячивались в оскале. Кости на левой руке белым выделялись на фоне почерневшего мяса, и люди утверждали даже, что он взмахнул ею на виселице. Через две недели от тела остался лишь скелет с натянутой на него кожей, но по приказу совета его оставили висеть для устрашения, пока он не начал разваливаться.

Четвертого солдата, Ганса Ноэнляйтнера, так и не нашли. Его, скорее всего, унесло по реке в сторону Аугсбурга, где он пошел на корм рыбам. Но для палача это не имело никакого значения. В общем и целом Куизль заработал за эти два месяца больше двадцати гульденов. Этого должно было хватить надолго.

Симон глотнул кофе, который любезно сварила ему Анна Мария. Крепкий и бодрящий напиток разгонял усталость, накопившуюся в теле. Предыдущая ночь оказалась напряженной. В Шонгау свирепствовала лихорадка. Ничего серьезного, но люди просили индийского порошка, которым лекарь лечил всех с прошлого года. Даже отец, похоже, убедился наконец в его эффективности.

Симон взглянул на палача. Он пришел с новостями, которыми поскорее хотел поделиться со своим другом и наставником.

— Я заходил сегодня к Августинам, — сказал он как можно небрежнее.

— Ну и? — спросил Куизль? — Чем занят этот пижон? С тех пор как его отец умер, я уже с месяц ничего о нем не слыхал. Говорят только, что дела он ведет великолепно.

— Он… болен.

— Летняя простуда? Волею Господа, пусть попотеет и позябнет подольше.

Симон покачал головой.

— Кое-что посерьезнее. На коже у него появились красные пятна, и они всё увеличиваются. Во многих местах тело потеряло чувствительность. Думаю… у него проказа. Видимо, подцепил ее в последней поездке в Венецию.

— Лепра? — Палач помолчал некоторое время, а потом громко расхохотался. — Лепрозный Августин! Кто бы мог подумать? Что ж, ему остается только порадоваться, что лечебницу скоро достроят. Сначала этот шут громит больницу, а потом его же туда и упекают… И пусть потом не говорят, что Господь несправедлив!

Симон невольно усмехнулся. Но в голову тут же полезли дурные мысли. Георг Августин был плохим человеком, безумцем и детоубийцей; ко всему прочему, он и лекаря пытал. Ожог на бедре болел до сих пор. Тем не менее Симон даже самому страшному своему врагу не пожелал бы такой болезни. Георг медленно сгниет заживо.

Чтобы разогнать эти мысли, юноша сменил тему: