подпихнул ее под свое седалище, и, пока он не встанет, вытащить шкуру я никак не мог.
Отчаявшись, я едва не сдался. Но, подумав о горькой участи, что ожидала моих бедных, бестолковых друзей, ежели я не добуду шкуру, я решил прибегнуть к отчаянным средствам. Внезапно и быстро я пырнул часового рогом в мягкое место. Завопив «Ой!» — вы этот крик и за милю бы услышали! — тот подскочил вверх. Выхватив из-под него страусиную шкуру, я помчался в джунгли, а бадамоши, их жены, собаки и вся деревня проснулись, подняли жуткий гвалт и пустились за мною в погоню точно стая волков.
— Ну что ж, — вздохнул тянитолкай, всем своим грациозным телом подлаживаясь к мерному покачиванию плавучего домика, — от души надеюсь, что не суждено мне вновь пережить подобную гонку ради спасения собственной жизни. Как вспомню, так по спине мурашки бегут: лай собак, крики мужчин, визг женщин, треск кустарника, — это преследователи мои, продираясь сквозь джунгли, мчались за мной по пятам.
Спасла меня река. Стоял сезон дождей, и воды вышли из берегов. Задыхаясь от ужаса и усталости, я добрался до берега бурлящего потока, двадцать пять футов в ширину, никак не меньше. Волны бушевали и ярились во всю мочь. Пытаться переплыть его было бы чистым безумием. Оглянувшись, я видел и слышал: преследователи меня настигают. И снова пришлось мне прибегнуть к отчаянному средству. Отойдя немного назад, чтобы взять хороший разбег, и по-прежнему крепко сжимая в зубах злосчастную страусиную шкуру, я во весь опор помчался к реке и прыгнул — в жизни своей так не прыгал! точнехонько на противоположный берег. Приземлившись тяжело, точно тюк, я понял, что успел в самый раз: из джунглей показались враги. Грозя мне кулаками в лунном свете, они пытались найти способ перебраться на мою сторону. Собаки, самые нетерпеливые из всех, попробовали, — ну, то есть не все, а некоторые, — переплыть реку; но стремительный, беснующийся поток увлек их вниз во течению, точно пробки, и следовать их примеру охотники побоялись.
Дрожа от победного возбуждения, я бросил драгоценную страусиную шкуру в бурлящую реку прямо у них на глазах, — и она тут же исчезла. Над толпой бадамоши поднялся вопль ярости.
А потом я сделал то, о чем впоследствии сожалел всю свою жизнь. Вы же знаете, как высоко ставит мой народ учтивость и хорошие манеры. Так вот, при этом воспоминании я краснею до ушей, — поддавшись минутному порыву, я показал обескураженным недругам на противоположном берегу реки оба языка сразу. Оправданий тому нет, — преднамеренную грубость ничто не извиняет. Но, в конце концов, дело происходило в лунном свете; от души надеюсь, что бадамоши не заметили.
Так вот, хотя на сей раз я спасся, невзгоды мои на этом отнюдь не закончились. На какое-то время бадамоши оставили страусов в покое и с удвоенным рвением принялись охотиться на меня. Дикари просто-таки чуть со свету меня не сжили! Стоило мне перебраться в другие края, чтобы укрыться от преследований, туземцы разузнавали, где я, и продолжали преследовать меня там. Они ставили на меня капканы, выкапывали ловчие ямы, травили меня собаками. И хотя на протяжении целого года мне удавалось ускользать от врагов, необходимость постоянно держать уши востро изрядно меня утомляло.
А надо вам сказать, что бадамоши, как большинство дикарей, народ очень суеверный. Они ужасно боятся всего, чего не в состоянии понять, — как верно заметил У-гу вчера вечером. Почти все, что выше их разумения, они считают кознями дьявола.
Так вот, после того, как охотники уже долго житья мне не давали, я подумал, а не отплатить ли им той же монетой, и не сыграть ли с ними ту же шутку, что они пытались опробовать на страусах. С этой мыслью я принялся искать какое-никакое средство замаскироваться. И в один прекрасный день я обнаружил на дереве шкуру дикого быка, распяленную охотником на просушку. «Ага, как раз то, что мне нужно!» — решил я. Я стянул ее с дерева и, пригнув одну из голов, прижал рога к спине, — вот так, — и натянул на себя шкуру, — так, чтобы видна оставалась лишь одна голова.
Я преобразился до неузнаваемости. Пробираясь через высокую траву, я походил на самую обыкновенную антилопу. И вот, замаскировавшись таким образом, я, как ни в чем не бывало, вышел на открытый луг и принялся пастись, — поджидая, чтобы появились мои ненаглядные бадамоши. Конечно же, долго ждать мне не пришлось.
Я их сразу заметил, — хотя бадамоши об этом не подозревали; они крались среди деревьев на краю луга, пытаясь подобраться поближе, не вспугнув меня. А на мелких антилоп они охотятся так: влезают на дерево и устраиваются на нижней ветке, стараясь себя не выдать. Когда же антилопа проходит под деревом, они прыгают ей на круп и валят ее на землю.
И вот, выбрав дерево, на котором, как я заметил, затаился сам вождь, я принялся пощипывать травку под ним, делая вид, что ни о чем таком не подозреваю. А когда вождь соскочил на мой так называемый «круп», я вскинул рога, спрятанные под шкурой, и так поддел его, что дикарь до конца дней своих этого не забудет.
Взвыв от суеверного ужаса, вождь крикнул своим соплеменником, что его боднул сам дьявол. И все они помчались прочь быстрее лесного пожара, и больше за мною не охотились и нимало мне не докучали.
Наконец, все рассказали по истории, и конкурс на лучший рассказ «Арктического ежемесячника» объявили закрытым. Первый номер самого первого в истории журнала для зверей очень скоро вышел в свет и был доставлен Ласточкиной почтой обитателям заснеженного Севера. Успех журнала превзошел все ожидания. В редакцию хлынул поток благодарственных писем от тюленей, морских львов, канадских оленей карибу и прочего полярного зверья; и все они прислали свои голоса для баллотировки. Математик У-гу стал редактором; Кря-Кря вела колонку «Матери и дети», а Хрю-Хрю — «Заметки о садоводстве» и раздел «О вкусной и здоровой пище». И пока существовала почтовая контора Доктора Дулиттла, «Арктический ежемесячник» приносил радость в дома, берлоги и на айсберги.
