— Нет, Наташа. Ты совершенно права. Когда мы вместе слушаем «Голос Америки», когда я слышу, сколько всего есть у других детей… ты, малышка… — Голос матери оборвался.
— Я не малышка, мама. Мне почти восемнадцать. Ты дала мне все, чего только может пожелать ребенок, и я выросла, ммм, счастливой благодаря тебе.
Послышались нежные звуки скрипки. Отец Кузи начал играть. Наташа крепко обняла мать, злясь на себя за то, что испортила удовольствие от вечера, который, как она знала, мама предвкушала с тех пор, как им прислали дичь. Что она может сказать, чтобы исправить положение? И снова слова вырвались сами собой.
— Посмотри, мама, ведь я выгляжу счастливой, хотя на этой неделе я узнала дурные новости.
Накрывая на стол, Бланка Сукова откинула назад падавшие на глаза волосы, которые следовало бы срочно подкрасить.
— Плохие новости?
Наташа изобразила широкую, озорную улыбку, чтобы мать не сомневалась, что она в полном порядке.
— Да, мадам Браетская сказала, что я слишком высокая для профессиональной балерины, так что, полагаю, от рождения мне все-таки суждено быть косметологом.
Мать криво улыбнулась и тотчас резко повернулась, услышав, как зашипела дичь на вертеле над ярко пылавшим очагом.
— Посмотрим, посмотрим… Если у нас останутся клиенты. У нас нет ни перекиси, ни состава для химической завивки, не знаю. — Она глубоко вздохнула, эти вздохи Наташа слышала каждый день. — Ну, ладно, зови гостей. Ужин будет готов, когда отец Кузи закончит читать благодарственную молитву.
Дичь была изумительно вкусной, и Наташа обнаружила, что жадно подъедает со своей тарелки все до последней крошки. Возможно, еще не скоро им придется снова отведать подобное блюдо.
Когда кружки вновь были наполнены пивом, отец Кузи с довольным видом откинулся на спинку стула и закурил сигарету, наблюдая, как дым колечками поднимается к старинной деревянной люстре.
— Я слышал венгерский экс-премьер Имре Надь — последняя жертва в списке казненных.
— Воздается тому, кто ждет, — пробормотал дядя Иво.
— Что ж, я готова и подождать, если буду уверена, что Новотный когда-нибудь получит по заслугам, — простонала их ближайшая соседка.
— Ш-ш-ш, — предупредила тетя Камилла, нервно оглядываясь по сторонам. — Никогда не знаешь наверняка, кто может…
— Подслушать? — резко вмешалась Бланка. — Думаешь, у нас тут полно микрофонов, дорогая невестка? Пожалуйста! Если мы уже не можем говорить в своем собственном доме…
— Камилла права, — возразил Иво. — Да вот, как раз недавно Меривало арестовали сразу после обеда, в его же доме. Говорят, он якобы высказывался против партии, и у него нашли дюжину яиц в кладовке.
Наташа попыталась отключиться, не слушать гудевшие голоса, восстановить минуту за минутой сегодняшнюю встречу с Петером, но это оказалось невозможно. Старинные часы деда, висевшие как раз у дверей гостиной, по совместительству выполнявшей функции косметического салона, были не совсем исправны. Иногда они отбивали час, а иногда нет. Наташа подскочила на месте, когда сегодня вечером они пробили громко, на весь дом. Девять ударов… Итак, только пятнадцать часов осталось до назначенного завтра в полдень свидания с Петером.
Сегодня она ляжет спать, положив рядом с собой на подушку носовой платок Петера с крупной буквой «П», вышитой в углу его сестрой. Она заснет, и ей приснится, что она уехала в Америку, где с помощью своей блестящей, влиятельной сестры станет кинозвездой, снимаясь в фильмах о рок-н-ролле с Элвисом Пресли.
Меньше чем в тысяче милях от Праги, на юге Франции, Наташина блестящая и влиятельная сестра Луиза Тауэрс томилась от скуки. Никто не мог распознать симптомов этого состояния лучше Сьюзен после шести лет ее жизни, проведенных с мистером Алексом Фистером в Женеве, Швейцария.
И ничто не доставило бы Сьюзен большего удовольствия, если бы помимо этих едва заметных признаков имелись еще и покрасневшие глаза, и неопрятный внешний вид, как часто бывало в последний год ее брака. Но мачеха не казалась несчастливой, так как для этого явно не существовало ни малейшего основания. Ее глупый отец по-прежнему вел себя так, словно эта женщина была национальным достоянием, которое он создал и которым имеет счастье безраздельно владеть.
Нет, Луиза не вздыхала и не барабанила пальцами по столу и даже не вертела кольцо с огромным бриллиантом, ныне украшавшим безымянный палец левой руки. Дело было в отсутствующем взгляде, что Сьюзен замечала и раньше, взгляде, говорившем: «Мои мысли гораздо интереснее любой беседы, в которой я могла бы здесь поучаствовать». Взгляд «я хочу быть одна».
По пути к столу Сьюзен была поражена, увидев женщину, сделавшую «я хочу быть одна» частью своего имиджа, Грету Гарбо, обедавшую в небольшой компании, включавшей Марию Кал-лас и знаменитого грека, владельца самой великолепной яхты на причале в Монте-Карло, Аристотеля Онассиса. Сьюзен была потрясена, но, когда она указала на них Луизе, та продемонстрировала полное равнодушие. Как она смеет быть столь высокомерной!
Гнев Сьюзен возрастал по мере того, как она наблюдала за Луизой, сидевшей за столом напротив, явно чувствовавшей себя совершенно непринужденно, очутившись в самом изысканном ресторане мира, в «Шато Мадрид», построенном на скалистом плато над Средиземным морем. Никто бы никогда не поверил, что это прекрасное видение, эта женщина десять или одиннадцать лет назад была простой служанкой — их служанкой! К своему огорчению, Сьюзен была вынуждена признать, что потаскушка быстро научилась, как себя вести, вращаясь в высших кругах общества. Хотя только что подали первую перемену блюд этого роскошного пира по случаю дня рождения отца, Сьюзен поняла, что потеряла аппетит.
За столом на знаменитой террасе собралось тридцать человек, за лучшим, овальным, столом, как просил ее отец, так, чтобы как можно больше гостей могли поговорить друг с другом. Отец сидел в середине, лицом к Средиземному морю, а справа от него — принцесса Монако Грейс, выглядевшая недоступной кинозвездой более, чем когда либо, в серебристом вечернем платье, сверкавшем при каждом движении ее стройного тела.
Слева от отца — явное нарушение этикета, на что Сьюзен считала себя обязанной указать ему, — сидела его жена, Луиза; ее грудь была едва прикрыта вырезом эффектного платья из бледно-лимонного, белого и золотистого шифона, которое было создано для нее Живанши специально для этого вечера. И какая грудь, молочно-белая — изумительной формы. Неудивительно, что во время небольшой вечеринки с коктейлями, состоявшейся накануне обеда, все до единого мужчины в комнате не могли отвести от нее глаз. Кажется, отца это нисколько не волновало. Напротив, он будто наслаждался тем обстоятельством, что они могут смотреть, но не смеют и близко подойти, не говоря уж о том, чтобы дотронуться.
— Это мой день рождения, детка, — сказал он, когда она изложила свои возражения против распределения мест за столом. Он выглядел таким веселым и бодрым, что казалось невероятным, что ему пятьдесят лет. — Именно мне пришла в голову мысль отпраздновать день рождения здесь, и я же составлял план, как рассадить гостей. Я хочу, чтобы все три самые красивые женщины на Ривьере сидели рядом со мной.
Сьюзен знала, что он включает ее в число избранных трех; и она несомненно сидела рядом, почти напротив него, слева от принца Ренье, который до сих пор оставался в высшей степени равнодушным к ее красоте, лишь дважды что-то проворчав в ее сторону, а потом, отвернувшись, начал воодушевленную беседу с соседкой справа, женой их нового французского посла, Эмори Хатона.
Отец послал дочери воздушный поцелуй, и она ответила ему тем же, когда по бокалам разлили ее любимое шампанское, «Хрустальную розу». Шампанское поможет ей не потерять присутствие духа сегодня вечером, и еще Дэвид Ример, которого, слава Богу, пригласили в последнюю минуту, когда посол был вынужден отказаться, и пригласили только потому, что он являлся незаменимым помощником блестящей и прекрасной Луизы. Позже, на этой неделе, они планировали поехать вдвоем в Грасси, где Луиза станет вынюхивать какой-нибудь явно сногсшибательный новый аромат. Жаль, что Дэвида не посадили с ней рядом или хотя бы напротив, поскольку Сьюзен знала, что пусть она и не красавица, но сегодня вечером
