Виктор Шкловский, в частности, сказал:

— В советском кинематографе много прекрасных режиссеров, талантливых артистов, блестящих операторов… Пора, чтобы в наш кинематограф пришли мужчины!

Зал отозвался овацией.

До учреждения Союза кинематографистов был создан Оргкомитет, и кинематографистам раздали удостоверения членов Дома кино. Но, как оказалось, это не помешало совершенно посторонней публике заполнять зрительный зал Дома.

Однажды председатель Оргкомитета режиссер Иван Пырьев сам встал в контрольных дверях и каждого входящего грозно спрашивал:

— Член Дома?

Ему предъявляли удостоверения. Когда вошел Ростислав Плятт, Пырьев автоматически спросил:

— Член Дома?

— Почему дома? — удивился артист. — Всегда с собой.

Артист Алексей Дикий как-то сказал:

— У нас как принято: назначат человека уборной заведовать — он сразу думает, что стал «Главговно».

Корней Чуковский шутил по поводу фамилии драматурга Корнейчука:

— Корнейчук — это мой театральный псевдоним.

Александр Вертинский утверждал:

— Если человек умер, то это надолго. Если дурак — это навсегда.

Режиссер Александр Зархи славился своей рассеянностью. Однажды он пригласил большую компанию кинематографистов к себе на дачу, на ранний обед.

Гости приехали к назначенному часу и застали хозяина, загоравшего на террасе голым по пояс, в одних пижамных штанах. Повторился сюжет бессмертной гоголевской «Коляски». Хозяин вынужден был признаться, что забыл о приглашении.

— Никакого обеда нет… Жены дома нет… — лепетал сконфуженный Зархи, при этом от крайнего смущения и растерянности поминутно оттягивал на животе резинку пижамных штанов и заглядывал в образовавшееся отверстие.

— Саша, чего ты туда заглядываешь? — поинтересовался Борис Ливанов. — У тебя и там ничего нет.

Режиссер Михаил Калатозов был одно время руководителем советского кинематографа. Его гражданскую жену, вдову писателя Алексея Толстого, стали называть «кинематографиня».

Главный режиссер Театра имени Маяковского Николай Охлопков устроил предновогоднюю премьеру спектакля «Гамлет» для творческой интеллигенции. Съехалась, как говорится, вся Москва.

Наиболее именитые гости оставляли верхнюю одежду не в гардеробе, а в кабинете главного администратора. Жена писателя Кочетова обратила на себя общее внимание, появившись в роскошной норковой шубе до щиколоток.

Вешалка в администраторской быстро заполнилась, гости складывали пальто и шубы на диван, на кресла, завалили даже письменный стол.

Когда спектакль кончился и гости стали разбирать свою одежду, выяснилось, что норковая шуба исчезла.

Закрыли все выходы из театра, никого не выпускали, вызвали милицию с поисковой собакой, обследовали в театре каждый закуток. Безрезультатно!

Жена Кочетова рыдала в три ручья, ее отпаивали валерианкой.

На следующее утро Сергей Михалков позвонил Кочетову и спросил:

— Ну, ты п-п-понял, что «Гамлет» — это т-т-тра-гедия?

Одно из изречений Фаины Раневской:

— Сняться в плохом фильме — все равно что плюнуть в вечность.

Однажды композитор Арам Хачатурян выступал с докладом на собрании Союза композиторов. Зачитывал заранее написанный текст.

— …мы должны быть благодарны партии и правительству за внимание к музыкальной культуре нашей многострадальной Родины…

— Многонациональной! — поправили из президиума.

— Да… — сказал Хачатурян, — конечно…

И, помолчав, добавил:

— Простите, я не в тех очках!

Композитор Дмитрий Шостакович как-то спросил своих учеников:

— Какой самый плохой инструмент?

Ученики затруднились с ответом.

— Флейта! — провозгласил Шостакович и пояснил: — Однажды музыканты играли перед падишахом. Ему очень понравилось, и он приказал: «Насыпать музыкантам полные инструменты золотых монет!»

В барабан сколько войдет? А в геликон? Даже в скрипку можно насыпать… А во флейту ни одной монетки не запихнешь!

В другой раз музыканты играли перед падишахом, и ему очень не понравилось. «Засуньте их инструменты им в задницу!» — приказал.

Барабан не лезет, геликон не лезет, даже скрипка не лезет. А флейта? Вот поэтому — самый плохой инструмент.

Самое известное изречение сценариста Иосифа Прута — записного остроумца:

— Если тебе шестьдесят лет, ты проснулся утром и у тебя ничего не болит, — значит, ты уже умер.

Артист Георгий Жженов рассказывал, что ему и Борису Ливанову предстояло партнерствовать в каком-то важном эпизоде в фильме Киевской киностудии.

Режиссер, приятель Жженова, позвонил ему в Москву и попросил:

— Жора, возьми Борису Николаевичу билет и поезжайте в одном купе. Проследи, чтобы Ливанов не позволил себе в дороге выпить лишнее. А то съемка завтра прямо «с колес», ну, ты понимаешь…

Партнеры встретились на вокзале и поехали в одном купе. Жженов все-таки прихватил с собой бутылку коньяку, решив, что одна бутылка не повредит. Когда распили коньяк, выяснилось, что Ливанов тоже взял в дорогу такую же бутылку. Проснулся Жженов от того, что кто-то похлопывает его по щекам. Продрал глаза и увидел, что Борис Ливанов стоит над ним в белой рубахе и при галстуке, чисто выбритый и свежо пахнущий одеколоном.

— Жора, вставай, дружочек, приехали. Поезд уже стоял у перрона.

Жженов кое-как заправил рубашку в брюки (спал не раздеваясь), неумытый, небритый, всклокоченный, за спиной Ливанова вышел из вагона.

Режиссер встречает:

— Здравствуйте, Борис Николаевич! Прекрасно выглядите. Я очень рад.

— Ты рад? — Тут Жженов выступил из-за спины Ливанова. — А теперь на меня посмотри!