лечения для всего отделения, для Овощей и прочих. Всего за шесть месяцев гарантировано исцеление, в противном случае деньги возвращаем обратно!

Макмерфи не спорит, а только смотрит на Хардинга и, наконец, спрашивает его, понизив голос:

— И ты действительно думаешь, что эта фигня, которая была сегодня на собрании, может кого-то исцелить?

— Какие еще иные причины могли бы заставить нас подчиниться этому, друг мой? Персонал желает нашего выздоровления так же, как и мы. Они ведь не монстры. Мисс Рэтчед, может быть, строгая леди, но она не монстр во главе местного клана, которая с садистским удовольствием клюет нам глаза. Вы же не можете поверить в такое, ведь нет?

— Нет, приятель, только не в это. Она клюет вам не глаза. Не это она клюет.

Хардинг вздрагивает, и я вижу, что его руки, зажатые между колен, начинают вырываться, словно белые пауки между двумя покрытыми мхом сучьями, сливающимися в ствол.

— Не глаза? — спрашивает он. — Умоляю, скажите, что именно клюет мисс Рэтчед, друг мой?

Макмерфи ухмыляется:

— Как, разве ты не знаешь, приятель?

— Нет, конечно же я не знаю! Я хочу сказать, если вы не…

— Ваши яйца, приятель, ваши любимые яйца.

Пауки добрались до соединения со стволом и устроились там, подергиваясь. Хардинг пытается усмехнуться, но его лицо и губы так белы, что усмешка стерлась. Он уставился на Макмерфи. Макмерфи вытаскивает сигарету изо рта и повторяет:

— Прямо ваши яйца. Нет, эта нянька — не какой-то большой монстр, чтобы пугать цыплят, приятель, она — та, кто отрезает яйца. Я их видел огромное количество, старых и молодых, мужчин и женщин. Видел их и на улице, и у них дома — людей, которые пытаются сделать тебя слабым, заставить следовать их правилам, заставить жить так, как они этого от тебя хотят. И лучший способ заставить тебя подчиниться — ударить, где всего больней. У тебя когда-нибудь тряслись поджилки при скандале, приятель? Лишаешься хладнокровия, разве нет? Нет ничего хуже этого. Это делает тебя больным, это высасывает все силы, какие только у тебя есть. Если ты связался с парнем, который хочет выиграть, сделав тебя слабее вместо того, чтобы самому быть сильным, тогда следи за его коленом, он нацелился на твою жизненную сущность. Именно это и делает эта старая тушеная индейка, именно это она и делает с твоей жизненной сущностью.

В лице у Хардинга по-прежнему ни кровинки, но он снова обретает контроль над своими руками; они свободно легли перед ним, пытаясь стряхнуть сказанное Макмерфи.

— Наша дорогая мисс Рэтчед. Наша сладкая, улыбающаяся, нежная и милосердная матушка Рэтчед отрезает яйца? Ну, друг мой, это ни на что не похоже.

— Приятель, нечего метать мне крапленую карту насчет нежной маленькой матушки. Может быть, она и мать, но она — огромная, как чертов коровник, и жесткая, словно металл у ножа. Она дурачила меня своим видом доброй маленькой старой матушки, может быть, минуты три, когда я прибыл сюда утром. Минуты три, не больше. Думаю, что она и вас дурачила, ребята, и не год и не полгода. Правду сказать, я повидал на своем веку сук, но она всем даст фору.

— Сука? Но еще секунду назад она отрезала яйца, а потом была тушеной индейкой. Или это был цыпленок? Ваши метафоры теснят одна другую, друг мой.

— Черт с ним; она сука и тушеная индейка, и отрезает яйца. И не сбивай меня, ты знаешь, о чем я говорю.

Теперь лицо и руки Хардинга двигаются быстрее, чем обычно, — ускоренный фильм из жестов, усмешек, гримас, ухмылок. Чем больше он старается остановить это, тем быстрее крутится пленка. Когда он позволяет рукам и лицу двигаться, как им будет угодно, и не пытается удержать их, они двигаются и жестикулируют так, что на это действительно приятно посмотреть, но когда он начинает волноваться за них и пытается удержать, становится дикой, дерганой марионеткой, исполняющей сложный танец. Все быстрее и быстрее, и его голос тоже убыстряется, чтобы соответствовать заданному темпу.

— Послушайте, друг мой, мистер Макмерфи, мой психопатический товарищ по несчастью, наша мисс Рэтчед — настоящий ангел милосердия, и все вокруг это знают. Она бескорыстна, словно ветер, она трудится на благо всех других, не получая благодарности, день за днем, пять долгих дней в неделю. Это требует мужества, друг мой, мужества. На самом деле я располагаю информацией из надежных источников — я не свободен раскрывать свои источники, но могу сказать, что Мартини находится в контакте с теми же людьми большую часть времени. И она на этом не останавливается, она служит человечеству и по выходным, безвозмездно выполняя общественную работу в городе. Готовит множество благотворительных подарков — консервы, сыр для вяжущего эффекта, мыло — и дарит их какой-нибудь молодой паре, у которой временные финансовые затруднения. — Его руки взметнулись в воздух, рисуя эту картину. — Да, смотрите. Вот она, наша сестра. Она нежно стучится в дверь. Плетеная корзина. Молодая пара от радости лишилась дара речи. Муж стоит с открытым ртом, жена, не таясь, рыдает. Она оглядывает их жилище. Обещает прислать денег на чистящее средство. Ставит корзину на пол в центре комнаты. И когда наш ангел уходит, посылая воздушные поцелуи, улыбаясь неземной улыбкой, она так переполнена сладким молоком человеческой доброты, она вне себя от щедрости. Вне себя, вы слышите? Задержавшись у двери, предлагает новобрачной двадцать долларов из собственных денег: «Иди, бедное, несчастное, некормленое дитя, иди и купи себе приличное платье. Я понимаю, что твой муж не может себе этого позволить, но послушай, возьми и купи». И эта пара навеки в долгу перед ее щедростью.

Он говорит все быстрее и быстрее, вены вздуваются на шее. Когда он перестает говорить, в отделении наступает полная тишина. Я не слышу ничего, кроме слабого шуршащего звука, — видимо, записывают все на магнитофон.

Хардинг огляделся, увидел, что все смотрят на него, и сделал отчаянную попытку рассмеяться. Звук такой, словно вытаскивают гвоздь ломом из свежей сосновой доски: хее-ее-ее. Он не может остановиться. Он выкручивает руки, словно муха, и зажмуривает глаза от этого ужасного писка. Но он не может остановиться. Смех становится все выше и выше. Наконец, всхлипнув, он опускает голову на руки.

— О, сука, сука, сука, — шепчет он сквозь зубы.

Макмерфи зажигает другую сигарету и предлагает ему; Хардинг молча берет ее. Макмерфи озадаченно и с любопытством рассматривает Хардинга, словно впервые видит его. Он смотрит, как судороги и подергивания Хардинга становятся слабее, и он отнимает руки от лица.

— Вы правы, — говорит Хардинг, — насчет всего этого. — Он обводит взглядом пациентов, наблюдающих за ними. — Никто еще не осмеливался сказать об этом раньше, но нет среди нас человека, который бы так не думал, который бы не чувствовал к ней и ко всему этому заведению то же самое, что чувствуете вы, где-то в глубине своей перепуганной маленькой душонки.

Макмерфи хмурится и спрашивает:

— А как насчет маленького пердилы, доктора? Может быть, он немножко туго соображает, но не до такой же степени, чтобы не видеть, как она взяла над всеми верх и что она делает.

Хардинг глубоко затягивается сигаретой и говорит, медленно выпуская дым:

— Доктор Спайвей… в точности такой же, как и все остальные, осознающий свою неполноценность. Он — напуганный, отчаявшийся, маленький кролик, совершенно неспособный руководить этим отделением без помощи мисс Рэтчед, и он это знает. И что еще хуже, она знает и напоминает ему об этом при каждом удобном случае. Каждый раз, как она обнаруживает, что он допустил маленькую неточность — на бумаге или еще где, — тычет его туда носом.

— Это правда, — говорит Чесвик, подойдя к Макмерфи, — она тычет нас носом в наши ошибки.

— Почему он не уволит ее?

— В этой больнице, — говорит Хардинг, — доктор не имеет права нанимать или увольнять персонал. Это делает супервайзер, а супервайзер — женщина, близкая подруга мисс Рэтчед. В тридцатые годы они вместе были медсестрами в армии. Мы все здесь жертвы матриархата, и доктор так же бессилен против всего этого, как и мы. Он знает, что стоит мисс Рэтчед взять телефонную трубку, позвонить супервайзеру и