И теперь, когда сидел и мучился от сознания своей жестокой старости, как сухой тополь, от которого нет ни тени, ни плода, и уже не ждал ниоткуда спасения, прилетело это послание с самым дорогим письмом, и вкус жизни возвратился к нему, хотя еще миг назад казалось, что уже не вернется никогда. Неужели он любил то, что она писала, больше, чем ее самое? Может, это только старость, когда уже не увидишь больше нежных изгибов и углублений на теле любимой женщины и угасшая страсть не прорвется в тебе, не вызовет из прошлого сладкую силу, не оглушит, как удар барабана, не заискрится в мозгу темной зарей жажды. Потому что уже и мечеть обрушилась, и михраб в ней не стоит[49] .

Кинул взгляд на первую строчку письма, и то ли стон, то ли рычание вырвалось у него из груди.

Раньше его обжигал свет от нее, а теперь обожгла ненависть. Они взбирались на гору любви вместе, но когда достигли вершины, он остался стоять там неподвижно, а она соскользнула вниз.

Оставляла ли она ему надежду в своих словах? В отчаянии и стонах он пробирался сквозь жестокие строчки, надеясь на всплеск света, веря в великодушие Хуррем больше, чем в свое собственное.

И был вознагражден за веру и терпение, снова сверкнула ему ее бессмертная душа, ее доброта и милосердие.

Рушились стены дворца, содрогалась земля, море поглощало сушу, холод уже давно заливал его ледяными волнами, а тут ударил резкий свет, упала на него яркая звезда, прокатилась в нем и покатилась, ослепила, ошеломила, но одновременно и озарила в нем последнее зернышко живой жизни, которое еще могло прорасти над неизбежностью и временем и соединить небо и землю, как радуга.

Грузно поднявшись на ноги, укутываясь в свой широкий шелковый халат, даже не надев на ноги сафьянцы, босиком пошел по короткому проходу, ведшему к новым покоям Хасеки.

Никого он не встретил, все исчезло, замерло, притаилось, дрожало от нетерпения и разочарования. Султан шел к султанше один без судей и палачей, никого не призывал на помощь, не взял с собою даже меча или хотя бы ножа. Может, хотел удушить ее голыми руками?

Наверное, и Роксолана подумала то же самое, ибо, увидев султана с лихорадочным блеском в глазах, покачнулась ему навстречу так, будто подставляла под его цепкие холодные пальцы свою нежную шею.

А он, снова то ли стеная, то ли рыча, тяжко упал перед нею на колени, так что она даже отступила испуганно, и даже евнухи, притаившиеся в своих укрытиях за окнами Роксоланы, в ужасе закрывали глаза, чтобы не быть свидетелями зрелища, за которое каждый мог поплатиться головой. Никто ничего не видел, не слышал, не знал.

Роксолана смотрела на султана, видела его жилистую загорелую шею в широком воротнике халата, почему-то не могла оторвать взгляд от одной жилки, горбатой, будто всадник на коне, который в вечной поспешности скачет, скачет, не зная куда. Ей почему-то внезапно показалось, что жилка эта стала хрупкой — вот-вот надломится, развеется в прах и наконец остановит свой вечный бег.

И неожиданно ей стало жаль этого старого человека, и что-то заплакало в ней, подало голос милосердия и надежды. Как кукушка, которая кукует над орешником в сережках.

Захлебываясь от рыданий, Роксолана упала навстречу Сулейману, а он осторожно гладил ее теплые волосы и глухо бормотал стих Руми:

Дни были переполнены пустыми и мелкими церемониями. Моление в Айя-Софии. Посещение султаном и султаншей джамии Сулеймание, которую уже заканчивал Коджа Синан. Малые и большие переезды султанского двора то в летний дворец на Босфоре, то обратно в Топкапы. Придворные должны были заявлять о своем желании быть в свите Сулеймана, тогда султан сам просматривал списки и выбирал лишь тех, кого хотел взять с собой. И всюду должна была быть с ним Хуррем. Он словно бы хотел показать, как высоко ставит свою Хасеки, как прочно связаны они долгом, любовью, будущим. Ничего не случилось, ничего не было, все умерло в таинственной неприступности Топкапы. Целые сонмища дармоедов, окружавших султана, должны были убедиться в незыблемости трона, в постоянстве чувства падишаха, в твердости его намерений всегда защищать доброе имя султанши, которая стала как бы его второй сутью. Была с ним всюду. Должна была проявлять солидность, томилась во время бесконечных церемоний, смеялась вместе с султаном на открытых вечерах в Топкапы, которые устраивались после вечерней молитвы Сулеймана в Айя-Софии. Когда Сулейман приезжал с молитвы, двери в зал под куполами открывались и все придворные, вплоть до евнухов гарема, отталкивая друг друга, наперегонки бежали к низеньким столикам, чтобы занять место, да еще и протиснуться как можно ближе к падишаху. Сулейман с Роксоланой уже сидели за своим столиком и не без насмешливого удовольствия наблюдали за этой суетой.

Те, кто ждал смерти Роксоланы, первыми поверили в новое вознесение султанши и изо всех сил добивались ее милостей, обращаясь к ней с множеством мелких просьб, и она удовлетворяла их, словно бы для того, чтобы убедиться в своей силе. И делала это каждый раз через султана, испытывая его терпение, к Рустем-паше не обращалась ни разу — зять стал противен ей, может, и навсегда.

Каждое лето Стамбул задыхался без воды. Двенадцать сел снабжали столицу водой, и все было мало. Возле чешм всегда толпились водовозы, доставлявшие воду тем, кто им платил. Бедноту оттесняли и отгоняли султанские суёлджи. Воду перепродавали, ее воровали, потихоньку отвозили в свои сады, в огороды, ставили фонтаны для питья, тянули в собственные хамамы, пренебрегая законом, согласно которому для присоединения к главному стамбульскому водоводу Кирк-чешме нужно было разрешение самого султана. Стамбульские купцы пожаловались Роксолане на великого визиря Рустем-пашу, который забрал почти всю воду из Бедестана и тайком провел ее в сады своего дворца, поставленного на краю Ат- Мейдана.

Она пошла к султану и добилась, чтобы тот наложил на дамата сто тысяч акча выплаты за украденную воду.

Стамбул заговорил о справедливости Хасеки.

Два сирийских купца привезли в Стамбул янтарные зернышки, из которых изготовляли горячий