горьких слезах, вздыхая, отрывались друг от друга и родные, и любимые с жалобными стонами, а остальные убегали, и страна стала безлюдной на целый год, и все это произошло с нами из-за наших грехов, и вынуждены мы были уйти на чужбину и стали жалкими и измученными».

А летописец Сулеймана Печеви, восхваляя победы падишаха над неверными и кызылбашами, перечисляет добычу, особенно смакуя то, что османским воинам достались также «юноши любовники, имевшие тело, как серебро, молодые и нежные девушки с лицами, напоминавшими розы, несравненные и чудесные невесты, число которых перо не в состоянии выразить. Не было ни единого шатра, где число любовников и любовниц насчитывало меньше троих, а тем, которые имели свыше пяти и десяти, не было счету».

Разрушены были древние армянские города Ереван и Нахичевань, сровняли с землей тысячелетнюю Гянджу, дикая лавина двинулась двумя потоками — один на Грузию, другой на Курдистан. Сулейман словно бы хотел жестокостью заглушить сумятицу в мрачной своей душе, вызванную смертью двоих своих сыновей — самого старшего и самого младшего, потому что эти смерти высушили его собственную жизнь до тоненького ручейка, который еле-еле журчал среди нагромождений времени и угрожал исчезнуть в любой миг. Не жаль ему было ни убитых врагов, ни собственных воинов, которые погибали не столько в битвах, сколько от изнурения, от холода и голода, от опасностей трудного пути и суровых краев, в которые углублялся султан. Ненужные люди должны быть уничтожены. Если при этом погибнет и какое-то число воинов, такова воля аллаха. Кто погиб, тот не нужен. Ибо если умирают даже сыновья падишаха, то почему не должны умирать простые люди, которые заполняют такие заманчивые для него просторы? Самое опустошенное на первый взгляд пространство всегда оказывается заполненным, и его приходится завоевывать, расплачиваясь кровью воинов и собственным терпением. Когда-то он верил, что пространство требует терпимости и терпения еще большего, чем требует время. Ибо время преодолевается само собой — оно течет, как река, омывает тебя, будто вода камень, без внимания к тебе, а простор можно покорить, лишь отправляясь каждый раз в походы.

Но теперь, когда старый Сулейман уже понял, что ему нужно только время, увидел, что добыть его уже нигде не сможет; не завоюет, не купит, не отнимет, не украдет.

С этим горьким осознанием бессилия возвратится он через два года в Стамбул, чтобы уже больше не отправляться в походы до смерти своей любимой Хасеки, а когда наконец отправится, то в собственную смерть.

Один ехал по земле, другой плыл над землей в океане холодного янтарного света, и дни стлались перед ними, будто безбрежная, шаткая пустыня, то сморщенная мертвыми холмами, то прегражденная каменными хребтами гор, а то неожиданно расцвеченная зелеными оазисами городов, окруженных садами, в журчанье и райском переливе пречистых ключевых вод. Так, будто в самом деле осуществлялся обет о том, что праведные будут введены «…в сады, где внизу текут реки, вечно пребывающими там. Для них там — чистые супруги. И введем мы их в тень…», «…И благоволение от аллаха».

И тот, кто ехал по земле, подавал знак уставшим юрюкам, они опускали на землю тяжелые белые носилки, покрытые белым ковром и драгоценными жемчужными шалями, и на несколько дней наступал отдых для живых и для мертвого.

Баязид сопровождал в Стамбул тело умершего Джихангира.

Султан велел отвезти. Баязид решил нести на руках. Больше уважения покойнику и медленнее продвижение к месту вечного упокоения брата. В столице их мать, она ждет своих сыновей живыми, потому к матери с мертвым надо идти как можно медленнее. Если можно было бы не дойти туда никогда, Баязид охотно согласился бы и на это. Несли белые носилки с телом Джихангира тяжко и медленно, часто сменяя людей, призывая их из поселений, попадающихся на их пути, из стоянок юрюков, зовя на помощь даже из купеческих караванов, ибо умер сын великого султана Сулеймана.

Дни, недели, месяцы. Медленное продвижение, продолжительные остановки, отдых для людей и коней, охота в горах, опасные вылазки на медведей и пантер, зверские погони за оленями и газелями. В такие дни Баязид забывал о теле Джихангира, оставленном где-то в хане или в караван-сарае, углублялся с сопровождающими его людьми в дикие горы или в раздольные равнины дальше и дальше, только конская грива мелькала перед глазами, настороженные конские уши да стук копыт — топ-топ-топ — дальше, дальше, пыль дорог, холод и зной, ветер и дождь, конский пот и пот людской, крепкий запах молодых немытых тел, истома от свежей крови убитых зверей, наслаждение от убийства, смакование смерти животных, ибо ты сам оставался бессмертным, пока владел жизнью и смертью этих дорог.

Погружался в клокочущее море анатолийских племен кочевников — юрюков, удивляясь их многочисленности и многоликости, от которых рябило в глазах. Калач, канглы, кайи, баят, алкаевли, языр, дудурга, афшар, кызык, бейдили, каргын, байиндыр, печенег, чавундур, бюгдюз, канык, еще дальше — тава, чапни, салор, караевли — безземельные, бездомные люди, которым воспрещалось останавливаться дольше, чем на три дня, занимать ущелья и горные проходы, ездить верхом, опоясываться мечом, иметь огнестрельное оружие. Их преследовали, заставляли работать в рудниках, на сооружении святынь Стамбула и Эдирне, на строительстве и ремонте укреплений. Юрюк всегда считался даровой рабочей силой, его даже не кормили, потому что он должен был брать собственные харчи на полгода, лишь иногда выделяли им по две лепешки на день. Непокорных убивали, великий муфтий давал фетвы, которые разрешали убивать юрюков так же, как и неверных, это считалось богоугодным делом на этом и на том свете. Вождей взбунтовавшихся племен ссылали на острова, где они умирали от тоски по свободным степям, верблюдам, лошадям, овцам.

Вечно голодные, юрюки охотно шли с султаном на покорение мира, ибо перед смертью хоть вдоволь наедались. Потом снова возвращались в свои каменные пустыни, иногда неся в кожаных хурджинах награбленное золото, чаще всего с пустыми руками, и снова перемеривали бесконечные дороги, глотали белую пыль, стоявшую над ними уже целое тысячелетие. Они вышли из белых пустынь, которых никогда не могли забыть, и смерть для них навсегда оставалась белой, как далекие пустыни их прошлого. Белая смерть на белых дорогах, словно эти печальные носилки с останками шах-заде Джихангира, которые с молчаливым почтением передавал один юрюкский оджак[23] другому, одно племя иному.

Старинные овчарни, остатки каменных загонов, колючие заросли, корни испепеленных солнцем трав, растрескавшиеся камни — и над всем этим ветры, не затихающие здесь, наверное, с момента сотворения мира.

Для Баязида разбивали шатер, но шах-заде желал посмотреть на жилище юрюка и оседлого крестьянина.

Изнеженные почти до женственности, стамбульские сановники, сопровождавшие шахе-заде, предупредительно исполняя все его прихоти, брезгливо останавливались перед грязными ворохами из самана, не отваживались даже заглянуть в отверстие, откуда бил острый запах животных или смердящий дым кизяка. Брызгали бальзамами, отворачивали носы, недовольно перешептывались. А Баязид не боялся ничего, погружался во тьму этого первобытного жилья, слушал гостеприимное обращение хозяина, речь которого, казалось, не имела ничего общего со стамбульской, сохраняла еще первобытную свою нетронутость и грубость, когда слова наталкиваются одно на другое, будто камни в горном потоке, не утратила еще своей жестокой медлительности, которая была так к лицу этим крепким, костлявым людям, неуклюжим, но надежным, как и их примитивный быт. Здесь не было ничего лишнего. Халупа из самана. Внизу люди и козы, вверху каморка для припасов. Два отверстия. Одно служит дверью, другое — окном. Очаг посередине, дым может выходить в любое отверстие, может оставаться внутри — так теплее. На земляном полу соломенный мат, у стены на деревянном топчане шерстяные матрацы и ватные одеяла, неокрашенный деревянный сундук, несколько медных посудин, каменная кружка для воды — вот и все богатство. А что человеку нужно? Поддерживать огонь в очаге, иметь воду и ночлег, покой и убежище, о аллах!

Кладбища рядом, они видны от каждой халупы, словно напоминание о неизбежности. Камни,