спрашивал, долго ли они будут все это терпеть.

Дерзкие письма, за которыми улавливался звон оружия. Если это не подделка, тогда что же это?

— Страшно, визирь? — жестко спросила Роксолана. — Ты побледнел, читая эти послания. А что же делать мне? У меня побледнела душа! Мои сыновья не ждут смерти великого султана, они наслаждаются жизнью под его благословенной тенью, а сын этой черкешенки уже с малых лет ждет смерти своего отца и всех своих братьев, ибо только эта смерть открывает ему путь к престолу, а его матери дает возможность возвратиться в Топкапы и занять покои валиде. Сын черкешенки потерял терпение, он начинает верить, что султан Сулейман не умрет никогда, и он не ошибся, ибо так оно и будет, по крайней мере для самого Мустафы! И эта ничтожная Махидевран никогда не ступит за ворота великого дворца, потому что изгнанные султанши не возвращаются, не возвращаются! Но где же были вы, визири, опора трона, вернейшие люди падишаха? Почему не поймали преступную руку, почему не заметили, не разоблачили, не перехватили, не защитили? Почему?

Рустем не привык, чтобы на него нападали. Защищаться не умел, не любил, а тут и защищаться не приходилось. Всегда считал всех вокруг дураками, теперь не мешало и самому прикинуться дураком. Да и было перед кем — перед самой султаншей!

— Ваше величество! Ну какие же из нас визири? Сулеймана-пашу слуги полдня поднимают с постели, а вторую половину он думает лишь о том, как будет укладываться в постель своей тушей. Хусрев-паша не успевает съесть какой-то кусок, как он из него выходит, не задерживаясь и не оставляя никакой поживы. Он ждет, когда уж умрет от голода, и мы ждем, когда он умрет, чтобы освободил место для кого-нибудь другого. Четвертого визиря султан назвать не хочет, колеблясь между двумя молодыми проходимцами, взятыми еще из пажей покойного Скендер-челебии после его казни в Багдаде, — между Ахмед-пашой и Мехмед-пашой Соколлу. А я — взгляните на меня, ваше величество, хотя я и зять ваш, но голова у меня из одних лишь костей, как у коня, только у коня и кости умнее, потому что он умеет подставлять спину, я же не умею и этого.

— Не умеешь подставлять спину, придется подставлять голову, — резко промолвила Роксолана, не поддаваясь на мрачные шутки Рустема. — Как это так получается, что при дворе тысячи дармоедов, а спасать султанскую власть от опасностей должен один лишь Гасан-ага?

— Гасан-ага? — Рустем лишь теперь вспомнил о доверенном султанши. Выходит, этот человек здесь не для того лишь, чтобы подать ему свиток с письмами Мустафы. Подает то, что сам и раздобыл.

— Как же Гасан-ага раздобыл все это добро, ваше величество?

Она кинула на Рустема взгляд, от которого холодеет сердце.

— Как? А ты не знаешь? За золото, которое вы гребете из султанской сокровищницы и все прячете под себя. А его надо пускать на дела государственные. Платить там, где это нужно. Все покупается и продается. Продаются даже оракулы, что доказали когда-то лидийские цари Мемнады, подкупая дельфийскую пифию.

Что это за дельфийская пифия, Рустем, разумеется, не знал. Знал Коран, которому его обучали еще малым мальчиком, вбивая в его стриженую голову верность исламу и новым хозяевам, знал оружие, жестокость, неволю, суровую жизнь и коней. Правда, Пифией звали кобылу, на которой он когда-то учил султаншу ездить верхом. Кобылу назвала султанша, а выбрал ее еще жеребенком он. Разбирался в этом в совершенстве. Хорошего коня видел с лёту. Глаза поставлены близко, лоб округлый, как своды в мечети, взгляд ясный, огнистый. Узкие губы, продолговатые розовые ноздри, будто у породистой женщины, лебединая шея, сухопарая морда, шелковистая грива, короткая лоснящаяся шерсть, длинный хвост, а грудь, грудь! Как у султанши грудь, рвущая все самые просторные шелка. И эта женщина — его теща? Надолго ли? На счастье или на беду?

— Ладно, — вздохнула Роксолана, — кто чего не умеет, тому уже и не научиться. Не для этого тебя позвала. Хочу, чтобы ты эти письма передал его величеству султану.

— Я? Султану? Но ведь не я же их раздобыл.

— Скажешь, что раздобыл ты, потому что знаешь всех анатолийских санджакбегов, жил среди тех диких племен, умеешь находить с ними общий язык, вот потому и попали все эти письма в твои руки.

Теперь у Рустема уже не было сомнений, что его и впрямь отправят снова в дикие горы, пускай и дальше находит общий язык с непокорными племенами. Но перед султаншей не станешь ни вздыхать, ни жаловаться. Он склонил мосластую голову в поклоне, дождался, пока Роксолана милостиво кивнула им обоим с Гасаном, быстро попятился к двери, протискиваясь впереди доверенного султанши, которого с огромнейшей охотой разорвал бы на маленькие кусочки за его невиданную находчивость.

И еще неизвестно, как примет эти проклятые письма султан!

— Хоть расскажи, чтобы я знал, как ты их добывал! — бросил Рустем Гасан-аге, когда они вышли от султанши.

— Рассказать легче, чем добыть, — улыбнулся тот.

Просила ли Роксолана падишаха за Рустема или Сулейман и сам не захотел подвергать зятя людскому осуждению, он принял решение неожиданное, но, может, единственно правильное. Мустафе в Манису немедленно был послан фирман, согласно которому шах-заде переводился в далекую Амасию, а на его место властелином провинции Сарухан назначался Мехмед, старший сын Роксоланы и, получалось теперь, неназванный, но вероятный наследник трона. Фирман об изгнании Мустафы из Манисы повез сам великий визирь Сулейман-паша, который шел с войском против восставших курдов и одновременно должен был присматривать за шах-заде.

Рустем посмеивался себе в ус: «Меня из Диярбакыра вырвали, евнуха посадили туда, как репу, но разве репа вырастет на камне?»

Сам же Рустем был назван сераскером похода на Венгрию, и теперь уже над ним насмехались янычары: «Все уже было, но конюх еще никогда не водил нас на войну!»

Войны, собственно, никакой не было. Австрийцы, кинувшиеся было на Буду, испугались османской силы и откатились. Зачинщика Майлата выдали султану никопольский санджакбег Ахмед и Петр Рареш, надеявшийся снова завоевать благосклонность султана. Закованный в цепи, эрдельский воевода был отправлен в Стамбул, где его проглотили подземелья Эди-куле. Тем временем бесчисленное османское войско окружило Буду, и Сулейман послал к Изабелле гонцов, которым велено было передать королеве, что мусульманский закон не разрешает султану посетить ее лично, поэтому пусть пришлет к нему сына в сопровождении вельмож, которые храбро защищали столицу от австрийцев.

Изабелла пережила страшную ночь. Слезы, метания, лихорадочные советы. Наступал день пятнадцатой годовщины битвы под Мохачем. Что он принесет для маленького короля, для этого невинного дитяти? Наконец решено было выполнить требование султана. Двухлетнего Яноша-Сигизмунда, в золоченой люльке, и двух нянек в сопровождении первых людей королевства — Стефана Вербеци, Валентина Тереха, Джордже Утешеновича — привезли в роскошный султанский шатер. Маленький король кричал изо всех сил. Сулейман велел шах-заде Баязиду поцеловать короля. Рустем-паша почтительно поддерживал султанского сына. Как знать, может, поддерживает будущего султана? Сегодня двое детей — один еще младенец, другой, Баязид, хотя и постарше, но тоже дитя, а завтра один король, а другой падишах. Не был ли он когда-то вот таким сморкачом (только не в золоченой люльке и не в шелковом шатре), а сегодня визирь, сераскер, государственный муж, и от его слова зависит судьба этой земли. Чудеса!

Не говоря ни слова, Сулейман дал знак забрать малыша и вернуть матери.

На диване был принят совет Рустем-паши: Венгрия между Дунаем и Тиссой остается турецкой землей (великий муфтий Мехмед Абусууд немедленно начал составлять султанский фирман о судьбе венгерского райя), а Венгрия на восток от Тиссы с Эрделем передается под власть Яноша-Сигизмунда как ленника султана с ежегодной данью в десять тысяч дукатов. Великий нишанджия Мустафа-челебия Джелал-заде написал синими и золотыми чернилами фирман, который был вручен маленькому королю. Султан клялся пророком, своими предками и своей саблей, что будет держать Буду, охраняя малолетнего короля, и отдаст столицу, как только настанет соответствующее время. Когда должно было наступить это загадочное время, никто не знал, а допытываться боялись. Обещаний Османы не придерживались никогда, всегда исполняли только угрозы. Тем временем Изабеллу с сыном поместили в Липе над Марошей: безопасней для всех.

В лагерь к Сулейману прибыли послы от короля Австрии Фердинанда. Сын защитника Вены Никола Сальм и прославленный посол Сигизмунд Герберштейн, который объездил всю Европу, дважды добирался даже до далекой Москвы, о чем написал большую книгу.