участвовал в операциях разведроты, либо находился в гостях у своей любовницы, уже беременной — врача из медсанбата дивизии, а инженер — коневод, как я уже обмолвился, также отсутствовал, разыскивая “агентов”. Практически в штабе я оставался один, в землянке тоже жил один и мечтал о смене, чтобы съездить в баню, где я давно не был. Каждый день меня вызывал на доклад заместитель командира дивизии и говорил мне: “Слухаю…”, “Опишите обстановку…”, “Ваше мнение?”. Несколько раз в день вызывали меня к телеграфному аппарату из разведотдела штаба армии или начальник — подполковник Щербенко, или его заместитель — майор Суворов.
Мне приходилось разъезжать по полкам, и я научился ездить верхом. В этом меня вдохновляла страстная, еще со времен детства, любовь к лошадям. В возрасте трех — шести лет я мечтал стать ломовым извозчиком, их тогда еще много было в Москве, а позже — учиться верховой езде в манеже… Но все это было совершенно нереально в моем московском детстве 20–х годов, да и сам я был малоспортивен.
В первый раз я сел на лошадь еще в полку. У командира и комиссара полка, а также у их адъютанта были верховые лошади. Однажды они приехали в штаб батальона верхами, комиссар и адъютант собирались вернуться в полк, а командир полка должен был задержаться, и лошадь его оказалась свободной. Я попался под руку и мне предложили вернуться в штаб полка на этой лошади. Лошадь была очень смирная, и я согласился, но дорога сильно простреливалась, и как только с немецкого НП увидели трех всадников, завизжали пули. Мои спутники пустили лошадей галопом, а я, не умеющий ездить тогда еще даже рысью, вынужден был торжественно и медленно продвигаться под пулями шагом. Но все обошлось в тот раз благополучно.
А по — настоящему хорошо я научился ездить в период службы в штабе дивизии, особенно когда однажды заблудился в степи и шесть часов гарцевал в поисках нашего, скрытого в расселине, штаба.
Вообще в дивизии я чувствовал себя самостоятельнее и потому вольготнее. Кроме того, я жил барином в отдельной землянке, охраняемой часовым, лучше питался, рядом было веселое женское общество штабных телеграфисток. Я, правда, был с ними не очень близок и ни за кем не ухаживал, но многие другие в этом преуспевали. Когда в отдел связи в моем присутствии кто?то вбежал и испуганным голосом рассказал, что командир дивизии (жестко стоящий на страже женской добродетели) поймал на месте преступления какую?то парочку, то девушки стали быстро гадать, кто это был и с кем бы это могло случиться. Оказывается, вероятны были самые разные сочетания.
“Боевых подруг” я видел и в полку. Многие из них были хорошенькие, но, как правило, очень потасканные, сильно опустившиеся. Спрос на любовь в полку был гораздо меньше, чем здесь, в дивизии. Там все были слишком измотаны, взвинчены тяжелой обстановкой на передовой. “Боевые подруги” были, вместе с тем, и настоящими героинями. Многие санитарки отличались исключительной храбростью, стойкостью и ни за что не хотели быть переведенными на службы подальше от передовой, хотя на этот счет сверху все время поступали настойчивые распоряжения.
В дивизии я сблизился с тем самым капитаном, теперь уже майором Тарасевичем, который заменял командира 980–го полка в момент моего прибытия в полк. Он — желчный, очень дельный и хорошо смысливший в военной обстановке кадровый офицер — делился со мной своими мрачными предположениями о дальнейшем ходе военных действий. Он, например, предвидел провал операции “Лозовая — Барвенково” — неудачной попытки прорыва на Харьков, предвидел он и хаос лета 1942–го.
Весной 1942 года сложилась какая?то не совсем ясная ситуация на Южном фронте. Ожидали немецкого наступления, но было непонятно, где именно немцы попытаются нанести удар. Наша дивизия стояла на правом фланге 37–й армии рядом с 295–й дивизией из 9–й армии (замечательно: советская 295–я против немецкой 295–й). Стыки — всегда опасные точки, в которые может соблазниться ударить противник. Начальник разведотдела 37–й армии, подполковник Щербенко (будущий генерал), заподозрил этот стык как возможную мишень для немецкого прорыва, с которого может начаться летнее наступление на Южном фронте. Он при этом увлекся некоторыми малодостоверными агентурными донесениями, и у него сильно заработала фантазия. Он жадно ловил какие?то смутные слухи о передвижении немецких войск перед нашим фронтом, о прибытии румынской дивизии, о смене стоящей перед нами заштатной “зимней” 295–й немецкой дивизии свежими “летними” силами. Было ясно, что пока эта изношенная дивизия остается на своих позициях, наступления на нашем участке не будет. Щербенко приказал мне усилить бдительность и тщательно наблюдать за тем, что происходит перед фронтом дивизии. А я, основываясь на данных нашей разведки и наших НП (особенно НП дивизионной артиллерии), ничего не мог ему доложить, кроме того, что “перед фронтом нашей дивизии сегодня прошли три телеги и группа местных крестьян”.
Случилось так, что фантазии Щербенко нашли поддержку у другого честолюбца. В 980–м полку, где я раньше служил, был разжалован в рядовые за всяческое своеволие и ряд хулиганских проступков капитан Востриков— лихой командир первого батальона, некая вариация толстовского Долохова. Он любил шутки. Например, однажды, когда начфин должен был приехать в батальон раздавать жалование, Востриков велел своим “ребятам” бросить пару гранат недалеко от землянки КП и инсценировал нападение немцев, наслаждаясь ужасом, который испытал при этом начфин. Востриков где?то своевольно добыл корову, чтобы поить свое окружение молоком, реквизировал на свой риск продукты у крестьян и даже слегка поколотил, будучи в стельку пьяным, полкового “опера”. Как отчаянно храброму и дельному командиру, ему долго прощали “шалости”, но избиение “опера” требовало неукоснительного отмщения. Его судили, присудили к чему?то “с отправкой на фронт”, как это тогда называлось (то есть с отсрочкой наказания, фактически — до скорого снятия судимости; так же было и с Рабиновичем, нечаянно убившим красноармейца), и, разжаловав в рядовые, назначили командиром особой “истребительной” роты, которую выставили специально для защиты стыка двух армий, где ожидался возможный прорыв со стороны противника.
Здесь разжалованный Востриков, чтобы вернуть себе командное звание, действовал так же целеустремленно, как разжалованный Долохов. У него даже был больший размах. Идя навстречу подозрениям и, я бы сказал, пожеланиям подполковника Щербенко, Востриков стал по собственной инициативе распространять фантастические слухи о том, что на немецкой стороне происходит интенсивное передвижение войск и смена частей, даже подводятся понтоны для форсирования Северного Донца. Некоторые из его сообщений были дикими по форме. Он, например, доложил, что видел группу в триста немецких солдат и офицеров, переодетых в женское платье.
Свою “информацию” Востриков передавал не по цепочке, которая должна была бы привести ко мне в разведотделение дивизии, а по каким?то телефонам прямо в штаб армии, требуя для личного разговора самого начальника штаба — генерал — лейтенанта Варенникова. После таких его действий разведотдел и сам Щербенко засыпали меня телефонными и телеграфными запросами, требованиями, обвинениями в полной неосведомленности о том, что творится перед фронтом дивизии, и даже прямыми угрозами. Я оказался в пиковом положении, но так как твердо знал, что Востриков врет, то продолжал настаивать на том, что перед нашим фронтом ничего не происходит особенного, что за день прошли три телеги и т. п., что действительно шли женщины, а не немецкие солдаты и т. д. Получился ужасный разрыв между моими спокойными сводками снизу вверх и бурными сводками, которые “спускал” мне сверху вниз Щербенко. В свои сводки он включал не только очень сомнительные сведения агентуры штаба фронта, но также фантастическую информацию, идущую от Вострикова, и свои собственные смелые гипотезы.
Положение стало невыносимым. А пленных, у которых можно было бы вырвать подтверждение или опровержение этих гипотез и прежде всего установить, сменили или нет 295–ю немецкую дивизию, последнее время не было совершенно. Пленных не было и в других дивизиях. Все было настолько серьезно, что маршал Малиновский, командующий Южным фронтом, направил срочно телефонограмму с приказом немедленно, любой ценой достать “языка”. Приказ — лично начальникам разведки наших дивизий, между которыми и был опасный стык, охраняемый ротой бывшего капитана Вострикова.
Наш начальник разведки, получив телеграмму, не знал, что и делать. Он и так каждый день руководил попытками разведроты раздобыть пленных, но все безуспешно. Он был смелый офицер, лез вместе с разведчиками в самое пекло, но сама по себе ситуация на фронте его не очень беспокоила, а работу в штабе он полностью передоверил мне, строго предупредив, чтобы я никуда не отлучался. Так что до тех пор, пока не раздобудут “языка”, не смел даже идти в баню (в соседний поселок), куда я рвался, чтобы избавиться от вшей.
Столько времени не могли достать “языка”, а в первую же ночь после телефонограммы маршала Малиновского — достали! Но совершенно случайно. Немцы сами пошли в разведку, и два человека, в том числе командир группы, подорвались на наших минах и стали добычей боевого охранения 984–го полка.
