дальше жить. Звонаря одолевал гнев при мысли о Горбачеве и его приспешниках. Эти деятели, взявшиеся вывести государство из кризиса, на самом деле подло предавали огромное наследие, созданное многострадальным народом.

Но Ивана радовал неиссякаемый живой дух, лучившийся в приходивших к нему страдальцах. Это сочетание беды и живости души давало надежду на то, что еще не все потеряно. Будто угольки жизнестойкости алели под пеплом тоски в русской душе. И, бывало, легко становилось ему от этих нелегких разговоров.

– Я, как ты, Иван Александрович, в одинокой избушке живу. Меня дети выгнали, сынки мои, значит. Говорят, тяжело с тобой, мешаешь нам. Я-то, конечно, мешаю, ходить еле хожу, одышка у меня. А ем, гляди, каждый день, понимаешь? Они плохо зарабатывают, и семьи у них на шее. Невестки, опять же, нервные. Вот и отправили меня на пасеку, да там и забыли. Назад не зовут. Промыкался я в лесу всю зиму, одной картошкой питался. А все лучше, чем с невестками. Теперь, по весне, к тебе приковылял, спросить, неужели так и должно быть?

– А сам-то ты как думаешь, Андрей Петрович?

– Думаю, что должно. Мы ведь в последние годы советской власти от мучений стали отвыкать и набаловались. Забыли, что русский народ всегда на себе муки нес. Такое у него предписание. Значит, он муки нес и не жалился. Что жалиться, если это предписание? Я ведь хорошо помню, как деды мои жили. В крестьянском роду вырос. Ох, и тянули они лямку, Господи боже мой! Ох, и тяжелая была жизнь! Труд непосильный, еда скудная, часто голодуха, болезни детей косили. А не жалились. Детей до старости рожали, жен любили, в праздники, правда, сильно гуляли. Все выплескивали. И пили, и дрались, и колобродили. Но не жалились! А советская власть нас стала баловать, и мы забыли про свою судьбу. К примеру, у сынков моих и мотоцикл, и машина, и деньжата завелись. Неплохо стало. Теперь Горбачев советскую власть подкосил, а нам назад возвращаться непривычно. Чуть что, сразу в слезы: ай, тяжело, ай, трудно. А что мне так уж тяжело? Живу в избушке с печкой, кум королю. Натоплю ее – тепло, уютно. Вьюга в трубе воет, а мне спится крепко. Или опять же, есть захочу – картошек в чугуне наварю, груздя соленого достану, да так славно поем, что и душа рада. Это что, мука разве?

– Так ведь тоскливо одному и обидно, что дети бросили.

– Обидно, Иван Александрович, обидно. Бывало, плачу на печи, а слезы жгут просто невыносимо. И рыдаю, и стон из меня идет. А под утро будто слезы просветлеют, душа облегчает, и мыслю я себе: Бог с ними, с Сашкой и Мишкой. Бог их простит, и я прощу, лишь бы здоровы были, лишь бы в семьях лад не разлаживался. Сам ведь виноват, что не любят меня. Пока детьми были, работал как вол, про них мало помнил, они с покойной женой подрастали. А теперь чего же обижаться? Свою вину несу.

– Как же ты дальше быть собираешься? На пасеке?

– А то где же? В дом престарелых нипочем не пойду. Нет! Свободным от чужой милости помирать буду. В этом тоже счастье имеется!

– Счастье?

– А как же. Вот шел я к тебе потихоньку, шажок за шажком, у дороги отдыхал, на первой травке. Кустики зеленеют, птицы сладкие песни чирикают, ветерок шелестит. А солнышко, а солнышко как ласково греет! Закрою я глаза, забуду обо всем и растворяюсь в этой красоте. Сам, может, солнечным пятном становлюсь, может, ветерком. И думаю, слава Тебе Господи, что выпустил меня на этот свет! Все мои беды – глупости по сравнению с твоим чудом. Вот я скоро свой век закончу, а Ты, Господи, вечно творить будешь, и слава Тебе, что я эту красоту узнал.

– Может, тебе в монастырь пойти, Андрей Петрович, коли ты о Господе говоришь?

– По правде говоря, я к тебе об этом посоветоваться шел. Всю жизнь безбожником был, а к старости душа о Боге заболела. Думал, если Иван мне присоветует, то пойду к братии жить. Тут неподалеку, в Санаксарах, начал мужской монастырь действовать. А пока до тебя дошел, другое понял. Не созрел я еще до этого положения. Душа все в миру обретается, значит, вдоль земли летает. Надо еще одному пожить. А что она о Господе вспомнила – это только начало. Конец будет, когда она без Господа дышать не сможет. Вот, если я до такого доживу, тогда ноги в монастырь и направлю. И с Господом без помех разговор начнется. А пока один буду. Так что прости, Иван Александрович, что время у тебя отнял. Шел к тебе за советом, да совет по дороге нашел.

После таких разговоров Иван невольно возвращался к мыслям о вере. Постепенно он пришел к убеждению, что случившийся с ним переворот судьбы, приведший его к Богу, совсем не исключение. Множество людей на земле идут в этом же направлении, преодолевая каждый свои беды. Но одно ясно – православие не ушло из жизни народа. Оно бродит в глубине народной души, чтобы совсем скоро дать обильные всходы. Как же сложна борьба Света и Тьмы! Ведь были моменты, когда христианство казалось поверженным, превратившимся в язычество. Но снова находилось на земле место, где на свежей почве оно давало новые ростки. Вот Европа гордится своей эпохой Возрождения. Казалось бы, гениальные произведения искусства тогда были созданы, и большинство их на религиозные темы. Но еще больше появлялось вещей, прославлявших плотские утехи. И получилась странная вещь: христианство вырвалось из пут Святой Инквизиции, стало бурно прославлять плотскую жизнь и тут же стало погружаться в язычество. Люди восторгаются картиной «Леда и лебедь», совсем забыв, что речь идет о совокуплении женщины с пернатым, и подобных примеров тьма. Убийства и кровосмешение сопровождали всю благостную эпоху Возрождения. Наиболее отвратительные формы это приняло на Святом Престоле. Чего стоит пример семейства папы римского Александра Шестого. На благосклонность красавицы – дочери папы, Лукреции, претендовали два ее родных брата и сам отец, и никому из них она не отказывала. Неизвестно, от кого из них она родила внебрачную дочь, но в любом случае, из ревности к ней младший брат, легендарный Чезаре Борджиа, зарезал не только двух ее женихов, но и старшего брата Франческо.

Вся история средневековых католиков, упавших до язычества, неописуемо кровава. Они называли себя христианами, но на самом деле, потеряв Бога, оказывались способными на невероятные антихристианские преступления. Христос замолчал среди них и уже никогда не заговорит полным голосом, потому что они с большим трудом нашли ему замену в виде кодекса гражданского общества. Это лучше, чем ничего, но этот кодекс – всего лишь фиговый лист на западном язычестве, которое продолжает существовать и порождать новый тлен.

А в ту пору, когда Святой Престол захлебывался от крови и разврата, на русской земле звенели колокола сохраненной веры, и была им судьба звенеть целых триста лет, пока и на них не прыгнул языческий зверь с пентаграммой на шлеме. Но не вечным было его иго, и теперь он, Иван Звонарь, стал свидетелем и участником нового возрождения веры. И это происходит опять в народе, который ее не предавал, а вместе с ней прошел через невообразимые муки. Вера возвращается на землю, не запятнанную таким кровавым и непростительным позором разложения, как Европа.

Все-таки верил Филофей в перестройку. Очень хотелось ему, чтобы страна поднялась и расцвела, чтобы люди жили с улыбкой на лице, чтобы постоянно в воздухе звучала веселая музыка. Что греха таить, не слушал Бричкин злопыхателей, плохо отзывавшихся о Михаиле Сергеевиче. Если не верить Генсеку, то кому вообще верить? Поэтому Филофей внимательно слушал бесконечные выступления Горбачева и даже кратенько их конспектировал на тот случай, чтобы отразить критику какого-нибудь злобствующего гражданина. Уважал он руководителя партии за его моложавую внешность и, особенно, за новое мышление. Поэтому, когда в Окоянове обнаружился художник Верхаев Николай с планом установления монумента Михаилу Сергеевичу, Филофей сердечно обрадовался. Наконец-то искусство послужит настоящим кумирам советского народа.

Верхаев Николай был живописцем и в жизни своей ни одной статуи не сотворил. Но судьба художника была богата на неожиданности, и когда случай предложил ему временно перековаться в скульптора, он не сомневался ни секунды в том, что ему подфартило. Во-первых, живопись стоит рядом с ваянием. Известно много художников, которые однажды бросали кисть и брались за глину. Чем он хуже? Тем более, что случай представился незаурядный. В историю искусства с таким объектом, может, и не войдешь, а заработать можно очень даже не кисло. Относительно достоверности изображения Верхай вообще не беспокоился. Не боги горшки обжигают, тем более, что современное искусство не придерживается догмы похожести, а зачастую ее даже порицает. Короче говоря, художник с ходу пал в объятия музы ваяния, как только представился случай. А дело было так. Однажды в московской мастерской Николая появился старый дружок,