шел сюда уже верующим человеком. Ты уже знал, что убийство – это тяжкий грех. Ты уже раскаялся в прежних убийствах. Как же ты снова его совершил?
– Но это были люди, достойные смерти, они издевались надо мной.
– Ты думаешь, те, кто издеваются над тобой, достойны смерти от твоей руки? Разве ты дарил им жизнь, чтобы отбирать ее? Твоя гордыня ослепила тебя, а ты, как верующий человек, уже должен был подняться выше их в своем страдании. Ты сделал большой шаг назад, радость моя, и тебе не дано полного исцеления. Напротив, тебе дано испытать причиненную тобою боль, хоть это лишь ее малая часть. Ты причинил ее гораздо больше. Но радуйся, что это наказание пришло к тебе в жизни тварной. Ибо если бы ты получил его в жизни вечной, то и мучился бы вечно, как многие убийцы. Теперь ты будешь каждый день страдать телесной мукой, и нет у тебя иного пути, как повернуться к Господу в смирении. Не повернешься – пропадешь.
Звонарь опустил голову и слезы потекли по его щекам. Он шел к Серафиму за искуплением, а попал на Голгофу. Он уже понимал, в какую муку превратится каждый его день.
Вскоре возвратилась Клавдия. Она пришла не одна. Вслед за ней в барак вошел калика перехожий, капитан первого ранга Матвей.
– Не долгим было расставанье, Иван, – сказал он, легонько обнимая инвалида. – Рассказывай, что случилось.
Стараясь не шевелиться и скрипя зубами от боли, Звонарь рассказал об истории с бандитами, купели и голосе Серафима.
– Что ж, картина невеселая, Иван. Появление бандитов ты не смог понять. Это тебе было послано испытание перед исцелением. Не получился у тебя этот экзамен. Гордыня твоя велика, вот и не получился. А Господь тебя от гордыни к смирению повернул. Будешь к нему через боль идти.
– Неужели за смерть этих подонков платить надо?! Не ты ли про бесочеловеков говорил? Никак я в толк не возьму, почему такая кара. Ведь нелюди же!
– На то тебе и боль дана, чтобы ты однажды понял. А сейчас с тобой рано разговаривать. Сначала в себя приди. Но все-таки запомни, что христианин личных врагов прощает. Прощает, понимаешь? А вот врагов Господа – нет. Бандиты же тебя лично обидели. И еще, Иван. Мы все должны научиться прощать ближним своим. Если не научимся – перебьем друг друга и сгинем с лица земли. Вот и вся наука. Завтра я тебя назад, в лесничество повезу. Самому тебе теперь уж не добраться, да и не обиходишь ты себя никак. Так что давай сегодняшнюю ночь здесь переночуем, с утра – в путь-дорогу, согласен?
Иван чувствовал необычайную благодарность к этому чужому человеку, который из простого сострадания берет на себя огромный труд ухода за полностью парализованным, изводимым болью человеком.
– Спаси тебя Христос, – неожиданно для себя вымолвил он.
– Вот и хорошо, – ответил Матвей.
Строители помогли положить Звонаря на топчан и найти положение, в котором тело его болело меньше всего. Ночь оказалась для Ивана сплошной мукой. Едва он смыкал глаза в полудреме, как молнии простреливали его снова и снова. К утру он уже потерял силы бороться с болью и ждал только рассвета, чтобы послать за Клавдией. Пусть хоть не надолго облегчит страдания своим анальгином. В этом ожидании он незаметно ускользнул из яви в легкий сон и увидел васильковую пустоту, заполнявшую весь мир.
«Это небо? Какое пронзительно-синее! – Он поворачивает голову и видит лестницу из белого камня, спиралью уходящую вверх, бесконечную и ослепительную на фоне яркой синевы. Что это за лестница, куда она ведет? Почему мне хочется подниматься по ней? Будто у меня и дел никаких нет! А и вправду, какие у меня дела? Нет у меня дел, и стою я на крохотном пятачке земли, а вокруг бездонная пропасть. Ни шага нельзя сделать, сорвешься, упадешь в тартарары. Значит, и выбора нет – вот она перед тобой, хочешь, не хочешь – поднимайся. А там зной, одиночество, жажда, каждый шаг – мученье. Но выбора нет. Постой, как же нет – вон она пропасть – шагни и падай. И ничего уже не надо делать, и мучений никаких испытывать не будешь. Лети вниз, наслаждайся полетом, пока не плюхнешься в бесконечную, черную глубину. Плюхнешься, и погаснет навсегда искорка твоего сознания. Все, не станет тебя. Зато без мук. С одним чувством беззаботного полета. Разве это не выбор! Что? Ты вечно жить хочешь? Ты надеешься, что там, в вышине тебе подарят за каторжный труд жизнь вечную? А ты уверен, что подарят? Ползи своим переломленным остовом со ступени на ступень как раздавленный жук, ползи, умирай в пути сотни раз, надейся на спасение. А вот приползешь, а ОН скажет: «Нет, раб Божий Иоанн, не стоишь ты жизни вечной. Столько ты уже нагадил, столько жизней погубил, что лететь тебе в тартарары и свергнешься ты с самой верхотуры и шлепнешься опять в ту же черную глубину. Вот тебе и весь выбор!»
Иван проснулся в поту, сделал неосторожное движение и тут же его тряхнуло болью, будто наступил на провода высокого напряжения.
«Нет, так нельзя, это лукавый мутит. Если заберусь наверх – заслужу прощение. На то она и дана, эта лестница, чтобы ее одолевший уже не падал в преисподнюю. Там, наверху – жизнь. Буду туда ползти, буду, буду». Он заскрипел зубами от одолевших его чувств, и дремавший рядом Матвей проснулся:
– Что, Иван, больно? Может, попить тебе?
В Первомайск они вернулись на удивление легко. Матвей нашел среди водителей транспорта, что привозил в Дивеево богомольцев, парня, который согласился доставить их на своем УАЗике-«санитарке» прямо до дома Звонаря. Просто так согласился, без денег. Мучительная дорога, так много стоившая Ивану, обернулась всего лишь двумя часами осторожной езды, при которой водитель старался объехать каждую выбоину.
Вскоре Звонарь сидел в углу своей комнаты, а Матвей проворно хозяйничал, соображая обед. Боль не оставляла Ивана и он думал над тем, каким способом искать внутреннюю защиту от нее. Как готовить себя к бесконечным испытаниям. Матвей же будто не замечал его мучений и говорил с ним, как со здоровым человеком.
– Так вышло, Иван Александрович, что ты не по своей воле затворником стал. Сколько тебе в этом углу сидеть – никто не знает. Может, и отпустит тебя мука, а может, и нет. Вот к этому положению и привыкай. И что в таком положении можно делать? Только бытие постигать. Бытие на земле, бытие на небе. Правильно соображаешь, что одного Устава гарнизонной службы для этого недостаточно. А кто тебе мешает другие книги читать? Боль твоя? Ну, тогда тони в ней, погибай, аки червь разрубленный. А коли не хочешь погибать – читай через боль. Выбора-то нету. А я тебе служить буду, потому что в этом свое призвание чувствую. Но себя ты без моей помощи перешагнуть должен. Перешагнешь – значит пойдешь по пути, который тебе Серафим начертал. Не перешагнешь – сгинешь бесследно.
Матвей спал тихо, неприметно. Его дыхания не было слышно. Иван осторожно поднял голову, осмотрелся. Единственное, что не причиняло ему боли – это движение шейных мускулов. Он мог поворачивать голову и говорить – без страха попасть под разящее действие болевых разрядов. Свет луны бросал тусклые блики на беспорядок в комнате, на стену с тикающими ходиками, на его беспомощные ноги.
«Как странно все вокруг, – думал Иван, – что это за жизнь такая мне открылась, в которой земля и небо слились воедино, в которой Серафим со мной говорит, будто он не умер сто лет назад? Почему моряк Матвей ко мне прибился, что за чувство долга его привело? Какую роль мне отвела судьба, что это за белая лестница передо мной открывается? Ведь простой я, простой человек, вчерашний офицер, откуда эта карусель событий, которую никак не могу разумом постичь? Наверное, была в моей прежней жизни какая-то прореха. Мы крутились только в сегодняшнем дне, а о прошлом ничегошеньки не знали. Так, чуть-чуть из школьной программы. И, оказывается, от этого были близорукими, а может, и совсем слепыми. Ведь сегодняшний день – он как верхушка айсберга – на гигантской глыбе прошлого стоит. Я его, это прошлое и знать не знал и думать о нем не думал, а как меня судьба тряхнула, так и обнажилось оно – живое, не умершее, шагающее рядом со мной. Я-то по глупости думал, что вольной птицей живу. Хочу – направо, хочу – налево. А на самом деле, стоит передо мной белая лестница и некуда мне от нее отвернуть. Да разве только передо мной? Она каждого вверх ведет, кто вниз падать не хочет.
Превозмогая боль, Иван дотянулся до молитвослова, взял его в руки и стал разбирать буквы при бледном свете луны.
«Помилуй меня Боже по велицей милости Твоей…», – начал он едва слышным голосом. Матвей зашевелился и открыл глаза.
