исключение со службы. Работник он был хороший, да и человек не дурной, к тому же имел жену и детей. Моласу стало его жалко, ведь выгонять со службы – человек пропадет, и что тогда будет с семьей? Вот он и начал «лечить» по своему методу. Как только ему докладывали, что кондуктор запил, он сейчас же приказывал ему явиться к себе. Дверь каюты плотно запиралась, и оттуда слышались заглушенные звуки ругани и отчитывания. Затем звуки повышались и переходили в крик, и, очевидно, происходило и более энергичное воздействие. Затем дверь открывалась и из каюты стремительно выскакивал красный и сконфуженный кондуктор. Если кто?нибудь шел ему навстречу, то он старался принять вид, точно он удостоился со стороны старцера особой похвалы. «Лечения» хватало на пару месяцев, и кондуктор опять «заболевал», курс лечения повторялся, с тем же успехом. Пока Молас был старшим офицером, он держался, но с его уходом стал опускаться, и ему пришлось уйти со службы.
Молас был строг и с офицерами, но, конечно, с ними ему приходилось себя сдерживать. Все же случалось, что вспылит и наговорит кучу неприятного, а потом чувствует свою вину и старается задобрить. Мы его очень любили.
Командир за спиною Моласа чувствовал себя, как за каменной стеной, и всецело ему доверял. Властолюбивому Моласу это нравилось, и он прощал командиру, что тот из эгоизма его отпускал к семье хорошо если раз в три месяца, и то тогда, когда видел, что старший офицер совершенно измотался и с трудом сдерживает нервы.
Даже по наружному виду Молас был характерной фигурой – среднего роста, плечистый, с бачками николаевских времен. Он всегда ходил в коротких сюртуках, какие носились лет сорок тому назад.
Когда я в Ревеле явился на корабль, то слушатели уже были списаны и остался лишь судовой состав – два артиллерийских офицера лейтенанты Унковский[266] и Рейнгард[267] и несколько молодых мичманов, для несения вахт. Кроме того, конечно, были старший механик[268], доктор[269] и судовой священник (иеромонах о. Серафим).
Мать о. Серафима, кронштадтская купчиха, души не чаяла в своем единственном сыне. В Японскую войну он должен был быть призван, и ему угрожало попасть на войну. Мать и сын этого страшно боялись, поэтому он и постригся в монахи. Это был дородный красивый мужчина с купеческими замашками, всегда чисто одетый в дорогие рясы.
У нас о. Серафим был несменяемым заведующим столом кают?компании и занимался этим делом с большой охотой; кормил довольно хорошо и весьма экономно, говорили, что и не без прибыли для себя. Трудно было понять как он со своими взглядами и житейскими интересами мог довольствоваться положением монаха. Но он был очень доволен и собирался делать духовную карьеру. Мы удивлялись, что он, желая избегнуть войны, стал монахом, а став таковым, оказался судовым священником и в случае войны все же мог подвергнуться опасности. «Э, – говорил он, – я пошел во флот потому, что судовым священникам лучше платят, и я мог остаться в Кронштадте, а если будет война, уйду в монастырь. Я ведь умею устраиваться и знаю, как это надо делать, вот и сюда было совсем не так?то просто устроиться, а устроился. Раз деньги есть, все можно сделать». Видимо, так и было.
На военных кораблях священникам было мало дела. Их обязанности ограничивались церковными службами по субботам, воскресеньям и праздникам. В остальные дни они могли заниматься, чем хотели. О. Серафим хлопотал о еде и слонялся по кают?компании. В рабочее время она пустовала, и ему не с кем было пускаться в разговоры, разве что появлялось другая скучающая персона в лице доктора, с которым он любил засесть за партию в трик?трак или шашки.
Судовые врачи, конечно, были гораздо больше заняты, чем священники. Они принимали больных утром и вечером, следили за лазаретом и проверяли качество принимаемого мяса для команды. В рабочее время должны были находиться на корабле на случай какого?либо несчастья. От времени до времени они также производили медицинские осмотры команды. Но все же у них оставалось много свободного времени, и часто священники являлись естественными компаньонами по их вынужденному бездействию. Недаром еще в старые времена сложилась поговорка: «Хорошо живется на корабле – коту, попу и доктору».
Да, наш батя был замечательный экземпляр, и ему более подходило быть за прилавком, чем носить монашескую рясу. Поведения он был безукоризненного и находился в полном подчинении у строгой мамаши, которая всегда находилась поблизости.
О. Серафим был честолюбив, и любимые его разговоры были о награждениях. Он вел точный расчет, когда и какие награды он может получить. По его мнению, на кораблях они доставались легко, так как командиры охотно делали представления, особенно если просил сам священник. В то время батя обдумывал план, как бы ему скорее получить золотой крест. Уж очень ему хотелось его как можно скорее надеть. По этому поводу он совещался с доктором и другими старшими членами кают?компании. Батя где?то узнал, что если паства подносит своему священнику золотой крест, то духовное начальство разрешает носить его и засчитывает как очередную награду. Поэтому у него созрел план, что если бы офицеры корабля поднесли ему золотой крест как любимому пастырю от прихожан, то таковой был бы ему засчитан как награда. При этом оговаривался, что офицеры должны поднести только адрес с подписями, а крест он уже купит сам. Ему казалась эта комбинация самым простым делом и с этической стороны вполне приемлемой.
Когда батя со всеми нами переговорил и считал, что уговорил, предстоял самый трудный шаг – переговорить со старшим офицером, и он на это решиться не мог, уж очень боялся Моласа. Поэтому уговорил это сделать старшего доктора, который хотя и нехотя, но согласился.
Вот тут?то и вышел большой конфуз. Молас ответил, что он считает такую инсценировку подношения креста недопустимой, и просил передать батюшке, чтобы он больше не поднимал этого вопроса. О. Серафим страшно сконфузился и испугался, и все оправдывался, что это «всюду так делается».
После живой работы на «Амуре» я очень скучал на «Александре». Оказалось, что я так мало занят, что смело могу составить компанию «попу и доктору». Засесть за учебники еще не хотелось, уж слишком много времени было впереди. Ничего не поделаешь, пришлось скучать три недели, пока стояли в Ревеле, и играть с батюшкой в трик?трак.
В Кронштадте нас сразу же поставили в резерв. Вахты были заменены дежурствами, и ученики?комендоры начали регулярно посещать школу. Я был назначен преподавателем в минную школу и имел две смены, что было выгодным в денежном отношении. Тут я постиг все удобства службы на «Александре» и почти каждый вечер проводил дома, меня никто не беспокоил.
В ту зиму я впервые ближе познакомился с общественной жизнью в Кронштадте и всецело вошел в местное общество благодаря знакомствам жены. Общество состояло из морских офицеров, большинство которых поколениями было связано с флотом. Правда, в прежние времена кронштадтская жизнь била ключом, а теперь, когда в нем остались только учебные отряды и случайные корабли, стоящие в ремонте, было уже не то.
Еще с давних времен для штаб?офицеров и их семей были построены флигеля, где им отводились квартиры (только постоянно служащим в порту). Они были расположены по Екатерининской улице. Это были плохие квартиры, но с удивительно причудливыми комнатами и их расположением.
Главным центром сосредоточения общества было зимнее Морское собрание с большим залом для танцев и несколькими гостиными, читальней и столовой. В этом же здании находилась прекрасная библиотека.
На зимний сезон советом старшин устанавливалась программа увеселений – простые танцевальные вечера, балы, маскарады и елка для детей. Когда?то балы в Морском собрании отличались весельем и блеском и гости приезжали из Петербурга. Теперь эти балы были уже не те, но все же иногда бывали многолюдными. Недоставало молодых офицеров, которые служили на кораблях Действующего флота, а слушателям классов было не до балов.
Побывать в Морском собрании в Кронштадте было интересным для петербуржцев тем, что надо было добираться до него из Ораниенбаума по льду.
Для этих поездок существовали тройки, пары и одиночки. Последние назывались «вейками», и кучерами были финны. Лошадки у них были прекрасные, и при обещании хороших чаевых они доставляли в Ораниенбаум (отстоявший на девять километров) в полчаса. Правда, бывали случаи, что и вываливали на каком?либо сугробе. В хорошую погоду такая поездка доставляла большое удовольствие. Но не всегда была хорошая погода, и если в пути застигала пурга, то иногда извозчики сбивались с пути и блуждали часами между Котлином и берегом. При этом случалось, что ездоки отмораживали конечности, а то и вообще
