РАССКАЗЫ
Коробка вторая. Фантастический рассказ[137]
I
Обои — светло-зеленые. Вдоль потолка — кайма: орнамент из цветов. Отдаленно напоминают ромашку. Зеленый или синий? — Штора затянута, не разберешь. За окном, видимо, солнце; весь правый угол шторы матово светится. И тень: ветка качается, листья широкие, пятилопастные; каштан. Один лист бьется, бьется; словно рука — ударилась пальцами обо что-то и машет, боль стряхивает. Ткань шторы — серо-желтая; ниточная сеть немного видна.
— Ну, как? Больно?
— Теперь не больно. Кажется, скоро уже.
Странное лицо у Арсика снизу. Огромный подбородок, нос задранный. И ноздри — смешная вещь. Две дыры куда-то внутрь, в середину головы. Чего только не было на этом свете…
— Если удастся отпечатать, Арсик, в первую очередь издай большую, о Федорове1. Знаешь, черные тетради, клеенчатые. Потом, если возможно, другие.
— Будь спокоен. Я обещаю — рукописи будут изданы.
— Ну, обещать не надо. Если будет возможность. Лишние деньги или издатель. Не выйдет — Бог с ним.
— Я обещаю.
Арсик — молодец. Но не так уж важно. Мелочь, детали. Здесь было одно, все более или менее одинаковое; только подробности разные: издавать, не издавать, Арсик, обои. Там — вместо всего этого совершенно другое. Другое — и долгое, длинное; гораздо больше, чем здесь.
Впрочем, и здесь бывало иногда хорошо. Скажем, папироса. И-х-х! — дым бежит в горло; где-то горячо — между носом и горлом.
Легкие приподнялись, впитывают теплоту. Потому — ф-ф-ф — все обратно; уже не горячее — мягкое, мутное…
Или — Арсик, жена. Сколько? Восемнадцать лет женаты? Когда еще только влюблены были: кинематограф, и рукава коснулись. Рукава пальто; коснулись, а она не убрала. Смотрели оба на экран — как будто; на самом деле только дышали. Рукав не убрала! — самое значительное событие в жизни.
Картина называлась: «Кай Юлий Цесарь».
Арсик… Собачье имя…
— Арсик, когда умру — ты клубнику скушай. Осталась, я не хочу. Сегодня съешь, до завтра испортится.
Тело — легкое. Кажется, так и должно быть; кто-то говорил. Нервы спины притупляются, не чувствуется давления кровати. Оттого легкость, по-видимому.
Надо сказать, все гораздо проще, чем издали. Все — словно так, как должно быть. Словно привычно даже.
У Арсика на переносье слеза. Побежала, по носу размазалась. Отчего она плачет? А уже плохо видно, как будто глаза косят. Двоится…
Да, так. Занавеска, листья качаются. Муха летит. Или это в глазу? Муха — черная, а занавеска, кажется, желтая. Черная… качается… черная…
II
Однако, безобразие! Взять рукою за сердце и сжимать. Быстро, обеими руками — схватить и тереть. Как прачка белье, одну половину о другую. Больно! Оставьте, зачем?
***
«Уэн-лоо-мара! Уэн-козериго! Мара! Мара!»
Ослепляющий свет. Параллельные грани — белые. Глазам больно! Что за пружина? Пружина, трубки какие-то; сверху — в грудь. А? Пружина, пружина — жмет сердце, рвет сердце. Больно!
Человек у ног. Какое лицо! Автомобильные очки? Или маска? Руки движутся, черные перчатки. Кричит, командует: «Уэн-лоо-мара!» Рычаги, рычаги…
Что за люди? Что им надо? Ох, не могу…
***
Небольшая комната, очень узкая. Высоко, высоко потолок; матовое стекло. Освещенье — оттуда, лиловато-синее. Комната пуста.
Гамак под спиной. Откуда гамак? Усталость в членах, даже приятная. Чуть кружится голова.
— Есть здесь кто-нибудь?
Из угла — фигура. Высокая, в белом. Лицо. Улыбается. — Э-э! Э-э! — ободряющий звук; тихий, немного в нос.
— Где я?
— Э-э. Хорошо, хорошо. Ситчас перевотчик.
Рука — успокоительно на плечо, поглаживает. Из глубины комнаты — кажется, там дверь — еще фигура, такая же белая, длинная. Еще длиннее, чем первая.
— А, в себе? Здрасте!
— Кто вы такие? Куда я попал?
— Не волновайтесь. Мы — друзья. Все хорошо.
— Где я?
— Мы — друзья. Вы — в госпиталь. В больнитце. Все хорошо.
— Больница? Какая больница?
Лица наклоняются друг к другу. Перешептывания. Кто-то щупает пульс, кто-то заглядывает в глаза. Чья-то рука — на лоб, другая — ко рту со стаканом остро-пахнущей жидкости. Разговор на чужом языке. — Ай-я? — Ай-я.
— Ай-я? — Ай-я.
— Да, вы здоров. Мы скажем. Да, мы скажем сразу. Только спокойно, не волновайтесь.
— Я не умер?
— Да, вы умер. Но теперь вы опять живой. Вы умирал, были мертвый, долго. А теперь… Спокойно, мы скажем. Теперь — вот: вы — воскрешенный.
— Я?
— Спокойно. Мы — людьи. Вы — тоже. Опять живой. Все — как раньше. Вы — воскрешенный.
Два лица. Одно — узкое, некрасивое, лошадиная челюсть, сплошь лысое. Из ноздрей — редкие черные волосы. Другое — подальше. Мальчик. Серьги в ушах.
— Вот, мы скажем. Вы очень долго был мертвый. Очень долго. Теперь — ну, по ваш счет — теперь год три тысяча — сто — седемь. Теперь вы находитесь…
А, обморок? Зачем волновайтесь, я ж говорил… Пройдет, ничего.
***
Странно: рука. Лежит вдоль тела, отчетливо ощущается тяжесть. Если захотеть, можно ее приподнять: своя. Вот так, положить на грудь. Можно шевельнуть пальцами. Сперва один — указательный, потом другие. По очереди. Не хочется по очереди — можно иначе, как попало.
И — глаза. Видят ясно. Потолок — стеклянный, поперек — переплеты. Всего два на весь потолок, против света кажутся черными. Узенькие, двойные. До потолка сколько будет? Сажени четыре, немного
