знал, но доктор работал до шести часов. На всякий случай шофер подвез нас к его кабинету, который оказался закрыт. Вандерпут еле шел между нами, держась за щеку, шофер, добрая душа, пытался его подбодрить. Консьерж подсказал нам еще один адрес, но и там было заперто. В утешение шофер подробно рассказал нам, засовывая для наглядности пальцы в рот, все, что когда-либо случалось с каждым его зубом. Мы зашли в аптеку, там нам дали еще несколько адресов — везде закрытые двери. До поезда остался час, Вандерпут с перекошенным, залитым потом лицом отказывался ехать, пока не сходит к врачу. «Мучиться как проклятый до утра — ну уж нет!» Шофер сбегал в бистро и вернулся ликующий: оказалось, тут, совсем рядом, живет дантист чех, который занимается нелегальной практикой, в основном делает аборты, но хозяин бистро полагает, что он возьмется лечить что угодно. Мы поднялись на восьмой этаж без лифта. «Как нарочно!» — ныл, карабкаясь по ступенькам, Вандерпут. Открыл сам доктор и провел нас в крохотную комнатушку-лабораторию, уставленную пробирками и ретортами. Лысый, тщедушный, грустный чех казался ходячим несчастьем. Да, зубы он тоже лечит. «Хотя главным образом, — с жутким акцентом сказал он мне, показывая на микроскоп, — я ученый. Изобрел лекарство от рака». Вандерпута усадили в кресло, шофер стоял рядом и держал стакан с водой. Доктор осмотрел больной зуб и сказал, что его можно спасти, если вскрыть абсцесс через десну.

— Вот видите, — сказал я Вандерпуту, — вас уже понемножку начинают спасать.

Но старик не слышал. Умирая от страха, он откинул голову и страдальчески стонал. Я видел его спину, докторские руки и шофера в кепке, со стаканом в руке. Старик вскрикивал, доктор время от времени говорил ему «сплюньте». А я поглядывал на часы и думал, что буду делать с Вандерпутом, когда мы доберемся до Пиренеев, и как найти человека, который переведет его через границу. На столе рядом с микроскопом лежали бутерброд и вечерняя газета. Я взял ее, и первое, что бросилось мне в глаза, — это фотография Вандерпута с подписью: «Предатель с улицы Принцессы все еще в бегах». Меня прошиб пот, газета вдруг стала тяжелой, как камень. «Сплюньте…» Буквы прыгали у меня перед глазами. Раз в газете есть фотография, значит, его ищут уже давно. Я вгляделся в портрет: какой у Вандерпута виноватый вид! Фотография-то старая, еще довоенного времени. Но выражение лица уже потерянное, затравленное. Статья была очень короткая. В ней рассказывалось, как Вандерпут, спасая свою шкуру, выдал немцам время и место совещания в Карпантра и как привел туда гестапо. «Так он вступил на бесславное поприще предательства…»

— Сплюньте! — в последний раз сказал доктор.

Я сунул газету в карман. Легче Вандерпуту не стало, но доктор пообещал, что через полчасика все успокоится. Мне что-то не очень в это верилось, да и ему самому, видимо, тоже, поскольку он дал старику коробочку аспирина. Я расплатился, и мы опять залезли в такси. На вокзал прибыли впритык: только-только успели купить билеты и заскочить в вагон. В купе был всего один пассажир, он спал в углу, прикрыв лицо от света газетой, на которой красовалась физиономия Вандерпута. Старик фотографии не заметил и рухнул без сил на скамью. Я стал понукать его перейти в другое купе, но он заартачился. Поезд тронулся, но я все еще боялся показать Вандерпуту газету, он мог удариться в панику и выпрыгнуть на ходу. Мы препирались довольно долго, и все это время Вандерпут-снимок смотрел на оригинал, который стенал и бурно размахивал руками. А пассажир спал себе, словно в маске, которую оживляло его дыхание. К счастью, старик обнаружил, что окно в купе плохо закрывается и из него дует: «За ночь, чего доброго, застужу легкие, а потом умру раньше времени». Он решил сменить купе и уже встал, но, когда подходил к двери, углядел наконец фотографию. Глаза его полезли на лоб, он застыл как истукан. Я попытался вывести его в коридор, но он не двигался и все смотрел как завороженный на фотографию, мерно колыхавшуюся от дыхания спящего. В конце концов мне все же удалось выпихнуть его из купе и затолкать в другое.

В плохо освещенном, прокуренном купе сидело трое пассажиров: спящая молодая женщина, невысокий мужчина, который резал на весу и ел колбасу с чесноком, и парень моего возраста в теплой куртке. Вандерпут боязливо огляделся и забился в угол, держась за щеку. Через минуту-другую он встал и повернул выключатель, но парень в куртке снова включил свет. Старик схватил чемодан и прижал его к себе, как будто его окружили воры. Все купе уставилось на него.

— Ну что, что? — испуганно сказал он. — Нельзя уж и в темноте посидеть?

Он отвернулся и нелепо выставил перед собой скрещенные ладони, закрывая лицо от света и посторонних взглядов, как ребенок пытается заслониться от пощечин. Лоснились задранные рукава жестар-фелюша. Пассажир с колбасой вдруг наклонился к нему поближе.

— Простите, — сказал он, всматриваясь в Вандерпута, — мы с вами не встречались раньше?

Старик молчал.

— Меня зовут Бувье, — не отставал пассажир, — я живу в Бордо, на улице Сен-Поль. А вы, случайно, не оттуда?

— Нет, — сказал Вандерпут. — Ничего похожего.

— И вам не знакомо мое лицо?

— Нет, — повторил старик.

— Странно. Готов поспорить..

Из кармана пассажира торчала сложенная газета.

— Может, у вас галантерейная лавка?

— Нет.

Пассажир вздохнул:

— Что за напасть! Теперь ни за что не усну. Со мной всегда так. Пока не вспомню, где я человека видел, не успокоюсь, так и будет зудеть в голове. Правда, обычно вспоминаю. Вот прошлой ночью до пяти часов мучался, а потом вспомнил и сразу заснул. Но вы не беспокойтесь, спите себе спокойно. Рано или поздно я вспомню.

— Отстаньте вы от меня! — взвился Вандерпут. — Нечего тут вспоминать! Говорят вам, мы не знакомы. Такую рожу, как ваша, не забудешь! И вообще, не выношу, когда на меня пялятся! Терпеть не могу!

Он опять забился в угол, дрожа от страха и негодования. Но упрямый пассажир еще долго не сводил с него глаз. Потом повернулся ко мне и завел разговор. Он был коммивояжер, развозил галантерейный товар, а сейчас возвращался из Швейцарии — ездил туда навестить больную жену. Врач сказал, что надежда есть, но лечиться придется долго. Рассказывая все это, он нет-нет бросал быстрый взгляд на Вандерпута — видно, в голове-то зудело. Наконец я сам выключил свет. Попутчик замолчал и больше ко мне не приставал. Поезд мчался во тьме, пассажиры покачивались на сиденьях. Я задремал, а когда проснулся, был уже час ночи. Вандерпут стонал в своем углу. Я наклонился к нему — щеку его раздуло, как бильярдный шар.

— Болит ужасно, — пожаловался он.

Женщины и парня в куртке в купе уже не было. А коммивояжер-галантерейщик тихо сидел, скрестив руки на груди. Монотонно стучали колеса.

— Этот дантист был шарлатан!

— Постарайтесь уснуть.

— Я немножко поспал. Но проснулся от боли.

Я засмеялся. С ума сойти — неужели только зубная боль не дает ему спать!

— Не понимаю, что тут смешного! — возмутился Вандерпут.

— Это я не над вами, а над всеми нами смеюсь.

— Если бы не было так больно, я бы тоже радовался жизни!

Коммивояжер поерзал на месте — верно, все силился припомнить и наблюдал за нами исподтишка. Скрип вагонов сливался со стонами Вандерпута, которому только зубная боль мешала радоваться жизни… Постепенно стоны затихли — он уснул. Я подошел к нему, расшнуровал и снял с него ботинки. Так ему будет лучше спаться. Лица его было почти не видно в полумраке. Если не приглядываться, в темноте оно даже казалось моложе. На нем играли отблески мелькающих за окном огоньков. Лицо, подумал я, — зеркальная