Наполовину-скрытый тенью рельефный глобус, раскрученный пухлой унизанной перстнями рукой, вращался на причудливой формы подставке у стены кабинета.

Окон в помещении не было, и три другие стены походили на пестрое лоскутное одеяло — они были сплошь заставлены разноцветными свитками, книгофильмами, лентами и роликами. По комнате разливали свет плавающие в подвижном силовом поле золотистые шары.

Центр кабинета занимал овальный стол с узорчатой — розовое с зеленым — крышкой из окаменевшего элаккового дерева. Его окружали кресла на силовой подвеске, приспосабливающиеся к форме тела сидящего, два кресла были заняты: в одном сидел круглолицый темноволосый юноша лет шестнадцати с угрюмыми глазами, а второе занимал изящный, хрупкий невысокий мужчина с женоподобным лицом.

Оба они внимательно смотрели на глобус и того, кто вращал его, стоя в тени.

Оттуда, из сумрака, донесся смешок, и густой бас прогудел:

— Полюбуйся, Питер: вот самая большая ловушка из всех, какие ставились на человека за всю историю. И наш герцог направляется прямо в нее. Поистине я, барон Владимир Харконнен, творю вещи изумительные!

— Вне всякого сомнения, мой барон, — ответил старший из двоих. У него оказался приятный, музыкально звучащий тенор; может быть, чуть слишком сладкий.

Жирная ладонь опустилась на глобус и остановила его. Теперь было хорошо видно, что это очень дорогая вещица: из тех, что изготовлялись для богатых коллекционеров и назначенных Империей правителей планет. На нем лежала неповторимая печать ручной работы мастеров метрополии: параллели и меридианы были обозначены тончайшей платиновой проволокой, полярные шапки инкрустированы отборными молочно-белыми бриллиантами.

Жирная рука поползла по шару, отмечая детали рельефа.

— Прошу сосредоточиться, — пророкотал бас. — И ты, Питер, и ты, мой милый Фейд-Раута, смотрите! От шестидесятой параллели на севере и до семидесятой на юге — все заполняет эта изысканная волнистая рябь, этот чудесный узор. Не правда ли, цвет напоминает о лакомой карамели?.. И нигде его нежность не нарушается голубизной рек, озер или морей. А эти сверкающие полярные шапочки, такие крохотные и изящные!.. Можно ли спутать с чем-либо подобный мир? Это — Арракис, и ничто иное… Он воистину уникален. Прекрасная декорация для не менее прекрасной победы.

По губам Питера скользнула улыбка.

— И подумать только, мой барон: Падишах-Император полагает, что он отдал герцогу вашу планету, планету Пряности. Забавно, не правда ли?

— Не говори ерунду, — пробурчал барон. — Ты же напоминаешь об этом нарочно, чтобы смутить и запутать Фейд-Рауту, но смущать моего племянника сейчас вовсе не обязательно.

Угрюмый юноша зашевелился в кресле, разглаживая невидимые складки своих черных, в обтяжку, брюк, и лениво выпрямился, услышав осторожный стук в находившуюся за его спиной дверь.

Питер выскользнул из кресла, прошел к двери и приоткрыл ровно настолько, чтобы можно было просунуть почтовую капсулу. Взял ее, защелкнул замок и развернул послание. Хмыкнул. Вчитавшись, хмыкнул опять.

— Ну, что там? — нетерпеливо окликнул барон.

— Глупец ответил нам, мой барон!

— А когда это Атрейдесы упускали возможность сделать красивый жест?.. — сказал барон. — Ну и что же он пишет?

— Он в высшей степени нелюбезен, мой барон. Обращается к вам просто «Харконнен» — ни «Сир и дражайший кузэн», ни титула — ничего!

— Харконнен — достаточно хорошее имя, — проворчал барон. В его голосе слышалось нетерпение. — Что же изволит сообщить дорогой Лето?

— Он пишет: «Ваше предложение о встрече отклоняется. Я уже много раз сталкивался с вашим известным всем вероломством».

— Это все?

— «Старинное искусство канли имеет еще поклонников в Империи». Подписано: «Лето, герцог Арракиса». — Питер засмеялся. — Подумать только: герцог Арракиса! Это уже, пожалуй, чересчур!

— Замолчи, Питер, — спокойно сказал барон, и смех оборвался, словно от поворота выключателя. — Так, значит, канли? Вендетта? И ведь использовал старое доброе слово, напоминающее о древних традициях, — специально, чтобы я понял, насколько он серьезен. Хм…

— Вы сделали попытку к примирению, — заметил Питер, — таким образом, приличия соблюдены.

— Ты излишне болтлив для ментата, Питер, — одернул барон, подумав: «Скоро придется избавиться от него. Пожалуй, он почти пережил свою полезность».

Взгляд барона пересек комнату, задержавшись на той черте своего ментата-асассина, которую сразу же замечали все, впервые встречающиеся с Питером: глаза — темные щели синего на синем, без единого мазка белого цвета.

Ухмылка, прорезала лицо Питера — под этими похожими на пустые отверстия глазами она напоминала театральную маску.

— Простите, мой барон, я не мог сдержаться. Свет не видел еще столь великолепной мести. Какое изящнейшее предательство, какая изысканнейшая интрига — заставить Лето сменить Каладан на Дюну, не оставив ему никакого выбора; ведь это — приказ самого Императора! Какая великолепная шутка!

— У тебя словесное недержание, Питер, — холодно сказал барон.

— Я просто доволен сделанным, мой барон, очень доволен. А вот вы — вы ревнуете.

— Питер! — рявкнул барон.

— Ахх-ах, барон! Какая жалость, что это не вы разработали столь изящную схему, не правда ли?

— В один прекрасный день я велю тебя удавить.

— Разумеется, мой барон, разумеется. Enfin! Так сказать, ни одно доброе дело без награды не останется!

— Чего ты наглотался, Питер, верите или семуты?

— Барон удивлен, когда правду говорят без страха. — Лицо Питера изобразило карикатурно-хмурую маску. — Ах-ха… Но видите ли, мой барон, я — ментат и заранее почувствую, когда вы наконец соберетесь прислать ко мне палача. И пока я вам нужен, вы будете сдерживаться. Преждевременная расправа была бы расточительностью, ибо я вам все еще весьма полезен. Я-то хорошо знаю тот главный урок, который вы усвоили на благословенной Дюне: не расточай!

Барон молча смотрел на Питера.

Фейд-Раута поудобней устроился в кресле. Спорщики и глупцы! Дядюшка не может общаться со своим ментатом без споров. Они что, считают — мне больше нечего делать, кроме как выслушивать их пререкания?

— Фейд, — внезапно окликнул барон, — я велел тебе слушать и мотать на ус. Извлек ты какую-нибудь пользу из нашей беседы?

— Конечно, дядя, — Фейд-Раута постарался изобразить в голосе подобострастие.

— Питер иногда поражает меня, — заметил барон. — Временами мне приходится причинять страдания — по необходимости, но он… могу поклясться, что он наслаждается чужой болью. Сам я, признаться, даже жалею бедного герцога Лето. Доктор Юйэ нанесет свой удар, и это будет концом Дома Атрейдес. Но Лето обязательно узнает, чья рука направляла послушного доктора… и это знание будет для него ужасным.

— Но почему бы вам тогда не приказать доктору попросту всадить герцогу кинжал под ребро? — поинтересовался Питер. — Тихо, просто и эффективно. Вы рассуждаете о жалости, а…

— Ну нет! Герцог должен увидеть, как я стану воплощением его судьбы! воскликнул барон. — И остальные Великие Дома должны получить урок. Это приведет их в замешательство, и у меня будет большая свобода маневра. Необходимость моих действий очевидна — но это вовсе не значит, что я получаю от них удовольствие…

— Свободу маневра? — насмешливо переспросил Питер, т— Император и так излишне пристально следит за вами, мой барон. Вы действуете чересчур смело. В один прекрасный день Император пришлет сюда, на Джеди Прим, парочку легионов своих сардаукаров — и это будет концом барона Владимира Харконнена.

— Тебе бы это понравилось, а, Питер? — усмехнулся барон. — Ты был бы счастлив видеть, как Корпус сардаукаров разоряет мои города и грабит мой замок. Да, ты бы радовался…

— Стоит ли об этом спрашивать, мой барон?.. — прошептал Питер.

— Тебе бы быть башаром в Корпусе, — процедил барон. — Тебе слишком нравятся кровь и боль. Пожалуй, я поторопился с обещаниями насчет трофеев с Арракиса…

Питер сделал пять, странно семенящих шагов и остановился за спиной Фейд-Рауты. В воздухе повисло напряжение… Юноша, настороженно нахмурившись, обернулся на ментата.

— Не надо шутить с Питером, барон, — негромко сказал Питер. — Вы обещали мне леди Джессику. Вы мне ее обещали!