остальные работники этой «Евросети» тоже шутили и смеялись, я имею в виду, этого конкретного киоска «Евросети», и около окна стоял какой-то тоже продавец, и он был симпатичный малый, пока не оказался вдруг Эдиком-дагестанцем, только он звался почему-то Ким Меликян. Я не успел никак среагировать на это неожиданное обстоятельство, потому что тут же перенесся в другой сон, в котором мы все находились в светлой не то кухне не то гостиной, там были Нина, моя мама, мои два сына, среди которых один Рамзан, а второй покуда не родился, и в эту кухню не то гостиную вошла какая-то, наверно, цыганка или дагестанка с двумя своими сыновьями, здоровыми взрослыми кудрявыми цыганами не то дагестанцами, цепко оглядела всех присутствующих и сказала что-то вроде того (точно не помню, сны ведь забываются быстро), что ты, голубушка, это она спокойно обратилась к маме, будешь тут у нас в рабстве, и дети тоже, и все вы. Мы тут пока поживем. Вот этот, она не то чтобы показала на меня, даже не посмотрела, но имела меня в виду, сейчас уйдет, ну, недельку, может, продержится, а что будет с ней (это про Нину), тогда и станет понятно. Говорила она это с такой уверенностью, что я просто опешил — на это, видно, и делается расчет у таких людей (которые заявляются в чужие дома и берут людей в рабство). Я слушал ее и ох. евал, она была так уверена, что они поселятся в моем доме и будут помыкать нами, и создадут мне такие условия, что я уйду через неделю и никак не попытаюсь защитить своих — и мое ох. ение, видимо, как-то отражалось на лице, потому что она прервала свой ласковый спич и сказала вдруг, э, нет, я ошиблась, недели две, наверно, все-таки придется подождать, и взглянула на своих сыновей, и те угрожающе напряглись и подобрались, но в целом ничего не предпринимали, а она продолжала методично — я бы даже не назвал это угрожать — унижать мою маму. Видимо, дело происходило все-таки на кухне, потому что у меня под рукой оказался огромный тяжелый нож для рубки капусты; я подошел с этим ножом к одному из ее сыновей и замахнулся, чтобы стукнуть его по голове, например, или по груди — словом, дать понять, что тут такие дела не пройдут, но как-то стушевался, все-таки убивать человека мне не приходилось, я решил отрубить ему палец или сделать что-нибудь в этом духе. Тот только смотрел на меня и не шевелился — ну как, дышал, конечно, но в основном не шевелился. Нина тоже была странно пассивна, я уж не говорю о моих детях. В общем, единственными активными участниками сцены были только старуха и я. Мне и палец-то ему отрубить не удалось, я помахал ножом и отошел. Это все было довольно страшно, но тут он начал шевелиться, и стало еще страшнее. Там еще была какая-то, сестра, что ли, и вот он держал ее за шею, так приобняв, и я стал кидать в него всякой кухонной утварью — кружками, ложками — но они до него не долетали, попадали в основном по сестре, а если долетали, то как-то слабо, не причиняя никакого вреда. А я-то думал, я кидаю ловко, как хоббит! Он еще пошевелился, вроде бы даже по направлению ко мне, и все это под монотонный говор старухи. Я решил, что настало время применить руки, подскочил к нему и стал бить, но одна рука у меня не двигалась (видимо, во сне я на ней лежал), от страха я не мог ничего сказать, вытащил вторую руку и стукнул его два раза, и так обрадовался отсутствию привычной беспомощности, что проснулся — и обнаружил, что бил я Нину, которая лежала рядом со мной, прямо по лицу. Нина проснулась (это и был единственный раз, когда я видел ее спящей), заплакала, я ее обнял, она долго вздрагивала мне в грудь, потом успокоилась и мы заснули.

На четвертый день, как я и обещал Нине, показалось солнце, и мы очень быстро, взяв северное направление, добрались до озера. Определенно это было Питкяярви, Кате или же Валкеалампи. Мы быстро обошли его и до темноты продвинулись на север далеко, как только смогли. Тут уже местность то и дело пересекали разные тропинки, от которых мы, впрочем, выбирая место для ночевки, на всякий случай удалились. В эту ночь Рамзан снова видел, как мы ритмично движемся под плащом и т. д. Повторяю, что все не описанное здесь время я размышлял о вопросе квантуемости тела в смысле содержания в нем души. У меня отросла борода, я запаршивел, не мылся и т. д., — словом, куда делся прежний аккуратный Эдик? Исчез, как в воду канул, нет старого Эдика, а есть только новый Смок Белью, вот кто есть таков.

На пятый день солнца опять не было, зато нам на помощь пришли тропинки и озера. Очень скоро выяснилось, что непосредственно вдоль озер идти сложно, берега все поросли тростником, идти вдоль воды было невозможно. Мы пошли, отклоняясь от воды, по тропинкам и, кажется, опять начали блуждать. Но прогресс какой-то был: местность, в общем, стала понижаться и заболачиваться. По вечерам на озера опускался туман и стоял всю ночь, оставляя росу, которая тоже испарялась с жаркими лучами солнца. Нина опять заныла про лешего, про то, что надо переодеть одежду на левую сторону и т. д., и т. п., но я говорил ей, что леших нет и т. д., и она так мне надоела, что я вновь отослал ее искать грибы или же молчать, и чтоб не переодевалась: замечу, что она переоделась — не буду с ней говорить. Пришлось применить столь сильную угрозу потому, что другие средства были исчерпаны. Нина ушла, забрав Рамзана, надувшись, мы снова переаукивались; заблудиться тут, впрочем, было сложнее, озера играли свою ограничительную роль.

Вообще лес и город малоотличимы: город есть каменные джунгли, лес есть древесный город. Есть в нем свои улицы, авеню, проспекты, места для парковки и т. д., логика которых сложно познаваема, но может быть описана. Я спустился под уклон, пошел в гору, и тут сзади раздался шум, как от легковой машины. Я спрятался в кусты; меня по не поддающейся логике лесной улице обогнал синий «Москвич», вернувшийся будто из советских времен. А кусты были как тротуар. Выглядел он вполне безопасно. «Москвич» проехал, я вышел на дорогу, огляделся: сзади шел какой-то мужик, тоже безопасный, явно грибник. На всякий случай я все же свернул от него направо, но тут же устыдился своего страха, вернулся обратно, шел, шел, а тот мужик все за мной. Перед ЛЭП обнаружилось болотце, я встал на краю, нащупал в мешке финку Вовы и стал дожидаться прохожего. Тот немного помедлил, но пошел дальше и прошел рядом со мной — тут я увидел, насколько он испуган. Прошел на деревянных ногах мимо и с облегчением углубился в лес. «Москвич» уехал куда-то далеко. Не обращая больше на грибника внимания, я стал кричать Нине але, але, она откликнулась издалека, пришла с Рамзаном, мы стали снова ругаться про лешего, я ей стал угрожать, что пойду в лес, она снова ушла от меня с ребенком. Минут сорок я злился и успокаивал себя вопросом СКОЛЬКО НУЖНО ИМЕТЬ ПРОЦЕНТОВ ТЕЛА, ЧТОБЫ В НЕМ БЫЛА ДУША?, потом не выдержал, снова заорал Нину, она снова пришла, настаивая на том, что нужно вывернуть одежду и переобуться, но не решаясь без моего разрешения, и мы, надувшись, пошли дальше вместе мимо грибника. Нина на него внимательно посмотрела, но ничего не сказала, и я видел, как тот от страха обмер, а как только мы ушли, подобрал свою полупустую корзину и рванул туда, откуда пришел. Мы снова стали ругаться, я взял Рамзана и пошел куда глаза глядят, не хочу с тобой идти, сказал, а Нина робко пошла следом.

К вечеру поднялся ужасный пронизывающий ветер, лес зашумел, деревья стали гнуться до самой земли. Чтобы Рамзан не пугался, я стал говорить ему: вот зайчик, вот лисичка и т. д., а он был необычайно бойкий для себя и отвечал, дескать, это не зайчик, а белочка, а я вел его за руку и отвечал, что да, точно, перепутал и т. д. И вот так мы шли, шли, и подошли к какой-то опушке, словно бы лес заканчивается, и вдруг я услышал ужасный дикий человеческий крик. Посмотрев в сторону крика, я легко обнаружил его источник: маленькая старушонка по фамилии Чекушина, в платчонке, удивительно громко кричащая для своей комплекции и возраста. Странное дело: пока она не закричала, я ее не видел. Но важнее, кто был рядом со старушкой. А рядом с ней стояла на коленях Ильма и смотрела на меня с Рамзаном, но нас, казалось, не видала: лицо ее, как всегда, была бесстрастно, но глаза наполнены слезами. Но еще важнее, чем Ильма — кто был рядом с ней. А рядом с ней стоял Эдик со своим автоматом; он закричал: а-а-а, сука, попался, и стал в меня стрелять, но не попал, пули сбили листья над моей головой, Эдик стрелял слишком высоко, чтоб не попасть ненароком по своему Рамзанчику. От неожиданности я тоже заорал: блядь, сука! — и побежал обратно в лес. Задним умом я понимаю, что собирался вернуть мальчика, оставить его на опушке; если б старушка не закричала, возможно, я бы не заметил ее, Ильму и Эдика; скорее всего, тут бы Эдик меня и прикончил. В общем, так или иначе, а я убежал, и дул ветер, и за мной бросился Эдик, но я-то уже знал все тропинки в этом буреломе, к тому же деревья угрожающе скрипели, в общем, я оторвался. Эдик был не один, а со своими джигитами, вслед мне летели, видимо, еще пули, но, очевидно, то были выстрелы от отчаяния, и никто не рискнул углубиться за нами в лес. Я оторвался, побежал по тайной тропе, на ту же тропу передо мной выскочила перепуганная Нина, и мы помчались, роняя грибы, втроем по тропинке, предположительно — на север. Вскоре тропинка расщепилась под тупым углом; я говорил, что нужно бежать направо, Нина — что налево, а еще она говорила так: шел, нашел и потерял. Конец цитаты. Так мы спорили и не могли сойти с места (Рамзан был как овощ, он был, и его как будто бы не было), и ни к чему не могли прийти, и я хотел было схватить ее за руку и потащить, но следующие события избавили меня от этого. Ибо ветер дул все сильнее, и во время нашего спора ветка березы над левой тропинкой вдруг