— перешли к оскорблениям и угрозам друг другу. Окна были занавешены, я ничего не видел. Я пошел на пирс; там была моя закидушка, которую я решил проверить. Стемнело; то есть стемнело максимально возможно, учитывая, что ночи на севере относительно белые, однако сильная облачность сделала из этой части суток нечто похожее на ночь. Гудел дизель-генератор, смешиваясь с гулом людей, которым было преотлично. Я думал о том, почему ночи на севере называют белыми, ведь это же нелогично. Эдика было не видно (что, учитывая сгустившуюся темноту, было не удивительно) и не слышно, а в избушке и точно наступила Кали-юга, потому что послышались вдруг уже выстрелы и звон стекла, и в темноте пали на голую еще землю отблески — это в плотных шторах появились россыпи дыр от крупной охотничьей дроби. Я поспешно потащил закидушку — на ней что-то было! Я что-то поймал! Но что же? Увы — кажется, это был старый дырявый башмак военного образца, так называемая берца. Подробнее я тогда выяснить не успел, потому что включился вдруг яркий прожектор, дверь распахнулась, оттуда выскочили охуевшие от собственной безнаказанности мужики с ружьями, и с криками: где этот Блади?! — стали палить в воздух. Мне хотелось куда-нибудь исчезнуть с пирса, возможно, прыгнуть в воду, но это вызвало бы громкий всплеск, и меня бы обнаружили; поэтому я лег на доски, стараясь сделаться как можно площе и незаметнее, одновременно на всякий случай все же нащупывая воду ногами. Местный парикмахер сказал своим педерастическим голоском, что выебет меня; местный мент уточнил, что изнасилует бутылкой водки «Путинка»; управляющий ТЭЦ сказал, что скормит меня собакам; единственный конструктивный голос в этом хоре принадлежал директору ЦБК, который предложил, наконец, пойти на мои поиски и, найдя, повесить на ближайшей сосне. Так они и сделали (в смысле, отправились в лес; «они» — не считая Эдика и меня). Все разошлись, а местный чекист остался стоять у входа на пирс и сторожить избушку. Несколько раз он прошелся по пирсу, но я к тому времени почти совсем соскользнул в воду, и он меня не заметил, хотя смотрел своими пустыми глазами в темноту надо мной и сипел, тяжело дыша, как назгул. Меня спасло, что они включили прожектор: из-за него тьма вокруг казалась гуще, а усилившее гудение генератора позволяло мне дышать относительно шумно. Из леса раздавались беспорядочные выстрелы. Злосчастный пойманный башмак был у меня в руках.
Я бы уплыл, но, к сожалению, так и не научился как следует плавать, когда мы жили с Вовой в Ульме. Вова — тот плавал, как рыба, а я плавал довольно плохо. Поэтому положение казалось безвыходным. По пирсу ходит пустоглазый чекист, я привязан к этому же пирсу, и только темнота спасает меня; даже справься я с вооруженным чекистом и доберись до леса, там ждут меня сливки местного общества, по какой-то причине желающие убить.
Спасение пришло проницательный читатель уже, вероятно, догадался откуда. Рядом с собой я услышал плеск весел и шепот с сильным кавказским акцентом: Владимир, хватайся за лодку. Я схватился за подошедшую посудину, в которой сидел Эдик, попытался в нее забраться, она стала раскачиваться, и я, решив, что в этот раз безопасность, пожалуй, важнее комфорта, просто отдался воле гребца, пассивно держась за корму. Выловленный башмак я не бросил и положил внутрь анкерочика. Успешно и незаметно отплыв подальше, Эдик помог мне влезть внутрь и довез до берега. Там мы незаметно подошли к автобусу, который стоял в отдалении от избушки; Эдик открыл дверцу водителя, завел двигатель и с шипением открыл переднюю дверь. Чекист на пирсе услышал шум и бросился к автобусу, паля с обоих стволов. Автобус взревел, уже не соблюдая никакой конспирации; я еле успел запрыгнуть внутрь, и мы помчались по дороге, и сзади нас выбегали сливки общества и стреляли по автобусу. Пригнись, да, дурак, что ли, яростно сказал Эдик; пулями разбило несколько стекол, точнее, сделало еще несколько дырок в дополнение к уже имеющимся. Мы скакали по плохой карельской дороге, а стрелки остались позади. От холодной воды я замерз, и Эдик включил печку. Мы оторвались и ехали уже аккуратно, огибая ухабы.
Каким-то фраппированным или удивленным он не выглядел. По пути он объяснил мне, что ничего удивительного не произошло: эти ребята часто напиваются на рыбалке, и тогда происходит разное. Бывают и жертвы. Это они пошутили так, объяснил Эдик. Вот увидишь, в понедельник будут с тобой говорить как будто ничего не произошло, скорее всего, будешь еще вечно «Лас-Вегасе» бесплатно кушать. Что-то типа инициации, понял я, но на всякий случай спросил: нас не задержат тут гаишники? главный мент же может им позвонить. Не мент, а уважаемый начальник РОВД, довольно резко ответил мне Эдик, а дозвониться не дозвонятся, там связи нет совсем. Несмотря на его уверения, мне было страшно, и зуб на зуб не попадал уже не от холода, а, скорее, от ужаса. Видя все это, добрый человек Эдик сказал, довезя меня до Питкяранты: можешь пока у меня переночевать, переоденешься.
От этого у меня, конечно, подскочило сердце. Я буду ночевать в одном доме с Ильмой! Еще больше оно подскочило, когда Эдик, привезя меня, сдал вместе с пойманной рыбой молчаливой жене и, ничего мне не сказав, развернувшись, ушел. А куда это Эдик ушел, спросил я. Возвращать автобус, и на рыбалку, ответила Ильма. Остальные же там остались, как они возвращаться будут? Несмотря на уверения Эдика, мне хотелось как можно скорее выбраться с территории, контролируемой Евграфом Николаевичем. Мне, наверно, в гостиницу, сказал я, вещи собрать. Она, увидев, что я испуган, не стала меня разубеждать, только мудро сказала, что в гостинице меня, если что, будут разыскивать в первую очередь. Как отсюда можно уехать! Взмолился я. Ильма только рассмеялась, накрывая на стол, и я ей поверил. Перестал пытаться как можно скорее убежать, решил так: если это и есть моя последняя ночь, то пускай я ее проведу как мужчина, наедине с прекраснейшей женщиной в моей жизни.
Но увы, не наедине. Ильма вела себя в высшей степени корректно и отстраненно, не давая мне поводов сократить дистанцию. Я поел, выпил вина, успокоился, переоделся, мне было постелено в гостиной, и я лежал, сытый, немного пьяный, в тепле и холе. К сожалению, Ильма не оказала мне ВООБЩЕ никаких знаков внимания и ушла спать в свою комнату. Что мне было делать? Я лежал на кровати и обдумывал ситуацию. Надо понимать мое психологическое состояние: я прощался с жизнью и хотел сделать хоть раз что-то героическое, и рядом лежала — как я понимал — женщина всей моей жизни. Лучше сделать и раскаяться, чем не сделать и пожалеть, повторял я себе свой студенческий девиз, стараясь накрутить себя, и этот девиз стучал у меня в висках. Так я довел себя до того, что, с колотящимся сердцем, встал и на цыпочках пошел в комнату, где она спала — то, что она спала, было понятно по ровному дыханию, доносившемуся с кровати. Я стоял в коридоре и заглядывал в ее комнату, и не видел ничего, пока глаза не привыкли к темноте. Я почти уже решился что-то сделать, как на меня наткнулся ее сын! Он, видимо, шел вслепую по коридору в туалет — и мне пришлось сделать вид, что я иду по коридору из туалета. Кто там, сказал ее сын, не открывая глаз, иди к лешему, сказал я с досадой, закрывая за собой дверь. Ситуация предстала передо мной в истинном свете — все это было так смешно, глупо и опасно к тому же, — что я лег на кровать, несколько раз взорвался и т. д., и больше оттуда уже не выходил.
Надо еще рассказать, что за башмак я поймал, и описать его дальнейшие приключения. Это был не просто так башмак, это был важный башмак, на левую ногу. Рассмотрев наутро при свете дня, я поразился его сходству с берцем, который носил Вова. Ботинок этот был чем-то наполнен, но чем, я сказать не могу:
