— Мира во всем мире! — вскричала миссис Буллингем, всплеснув руками. — Боже милостивый, ну сколько раз тебе повторять? Больше всего на свете ты хочешь мира во всем мире!

— Ой, — сказала Элинор. — Точно. Извини. Я постараюсь не забыть.

— А если спросят, кто твой лучший друг, что надо сказать?

Элинор задумалась — ответ на этот вопрос менялся регулярно.

— Наверное, на этой неделе надо сказать, что Эгги Трентон, — ответила она. — На прошлой была бы Холли Монтгомери, но она меня дернула за волосы и во вторник стащила у меня обед.

— Твой лучший друг — твоя мама, — назидательно произнесла миссис Буллингем, стиснув зубы. — Повтори за мной, Элинор: мой лучший друг — моя мама.

— Мой лучший друг — моя мама, — послушно повторила девочка.

— Твоя любимая музыка?

— «Битлз», — ответила Элинор.

— Шопен!

— А, да — Шопен.

— Любимая книжка?

— «Энн из Эвонли».[14]

— Гм-м, — произнесла миссис Буллингем, никогда не читавшая книг. — Ладно, это вроде бы ничего звучит. Так, что еще я упустила?

Конкурсы красоты никогда не были у Элинор любимым развлечением. Вообще-то она терпеть не могла, когда ее гримировали и причесывали, — уж лучше бегать по округе с другими мальчишками и девчонками, пачкаться и приходить домой с ободранными локтями и грязью на лице. Но миссис Буллингем такого не дозволяла.

— Ты юная дама, — говорила она дочери, — и должна вести себя подобающе. В штате Новый Южный Уэльс больше сорока конкурсов красоты для девочек твоего возраста. Если очень постараемся, мы можем поучаствовать в каждом и каждый выиграть. Чудесно будет, правда? Прежде рекордом одного сезона было тридцать шесть. И знаешь, кто этот рекорд поставил?

— Кто?

— Я!

Элинор вздохнула. Ей было скучно не только от самих конкурсов, но и от других конкурсанток. Ни у одной девочки, похоже, не было своих мозгов. Они повторяли то, что им вдалбливали матери, а улыбались все время так широко, что удивительно, как у них не трескались щеки.

Но мама не оставляла ей выбора. Каждые выходные они садились в машину и ездили по всему штату — от Броукен-Хилла на западе до Ньюкасла на востоке, от Коффс-Харбор на севере до полуострова Морнингтон на юге. Они распевали песни, маршировали по подиумам, завоевывали кубки. Ни разу Элинор не ходила к подружкам на дни рождения — их всегда устраивали по субботам, а на выходных она неизменно выходила на публику, красовалась.

Так продолжалось шесть лет. Но сразу после того, как Элинор исполнилось тринадцать, она зашла в ту заднюю пристройку к дому, которую сделали специально для ее коллекции призов, и сказала матери, что с конкурсами красоты покончено.

— С ними будет покончено, когда я так скажу, — ответила миссис Буллингем. — А это произойдет, только когда ты перестанешь быть красивой. Пока же у тебя впереди еще несколько лет.

— Извини, но хватит, — спокойно сказала ей Элинор. — Я больше в них участвовать не буду. Я эти конкурсы ненавижу. И мне не нравится, как люди там на меня смотрят.

— Они же тобой восхищаются!

— Нет, не восхищаются. Мне от их взглядов не по себе. Мне не нравятся эти костюмы, мне не нравится конкуренция, а особенно я не люблю внимания. Больше того, у меня от них выступают прыщики, и врач говорит, что все это — от волнения. Я хочу только, чтобы меня оставили в покое.

И после множества споров и ссор, невзирая на угрозы миссис Буллингем, Элинор все-таки добилась своего. Весь ее грим выбросили, неподобающие костюмы сдали в Армию спасения, и от Элинор наконец отстали.

«Только если никто на меня больше не посмотрит до конца моих дней, — написала она в своем дневнике после того, как все ее призы сложили в коробки и убрали в сарай, — тогда, думаю, я смогу счастливо состариться».

Теперь она зашла в дом, качая головой, чтобы об этом больше не думать, — а ей хотелось подбежать к маленькой Тане Фредериксон и сказать ей, что она тоже может отказаться от всех этих конкурсов, если не хочет в них участвовать. Никто не подумает о ней плохо, если в этом году она не станет Маленькой Мисс Синие Горы или Маленькой Мисс Вулонгонг.

Но никуда она не побежала. Она села и еще раз перечитала открытку Барнаби — после чего разрешила себе очень глубоко вздохнуть. Затем отложила ее и развернула бандероль из книжного магазина. Она пришла на имя Барнаби, а внутри лежал «Дэвид Копперфилд», которого тот, должно быть, заказал еще раньше, до того, как улетел. Элинор некоторое время смотрела на обложку: на дороге стоял одинокий мальчик, стрелка показывала направление на Лондон, и лицо у мальчика было тоскливое и тревожное. Потом открыла книгу на первых страницах.

Наутро Барнаби вновь оказался на Пенсильванском вокзале.

Остановившись в главном вестибюле, он посмотрел под ноги: по полу тянулись четкие красные и белые полосы, а дальше, влево и вправо, — тускнели. Барнаби вытянул шею и посмотрел на окна у себя за спиной: утреннее солнце лилось в них через огромный флаг со звездами и полосами, и его краски патриотической волной омывали все пространство вокзала.

Повсюду суетились пассажиры — заспанные глаза, волосы еще мокрые после утреннего часа пик, в одной руке стаканчик кофе, в другой — пончик. По их лицам читалось, что если они тотчас же не доберутся, куда едут, — а еще лучше, если раньше, — всей огромной вселенной настанет конец. Вот как они заняты, и вот до чего все это важно.

Барнаби сделал глубокий вдох, потом громко выдохнул. У справочной толпились туристы — о чем-то спорили с изможденной женщиной, запертой внутри. За плечами у Барнаби был новый рюкзак со старыми железяками из подвала «Крайслера» — они держали его на земле. Но под огромной крышей главного вестибюля он все равно чувствовал себя в западне.