это неправда. Я, путешествующая из ада в ад, знаю, что есть свет, и плыву к нему даже через море огня.
Одна фраза, приснившаяся мне в мареве пустоты, одна фраза: «Он протечет через тебя, обязательно протечет, иначе не может быть» – делает меня философом, мученицей, грешницей и пассажиром в зале ожидания одновременно.
Он протечет через тебя? Этот кошмар когда-нибудь закончится. Все когда-нибудь кончается. А я стою на Аничковом мосту рядом с упавшим юношей и говорю: «Прикинь, мой глупый, неправильный, недоделанный мир. Ведь это я с тобою прощаюсь».
Грудь надрывается пустотой, отсутствием, непониманием, болью и страхом. Мое боа такое нежное, белое, как перчатки и кобура на боку. Кольт я тоже покрыла белым лаком, иначе бы он не вписался в костюм и пришлось бы танцевать совсем без оружия. Хотя – когда я в другом имидже, он все равно остается в гостинице. Понимаю, что это глупо, но иначе не могу. Лучше смерть, чем небрежность.
Гастроли в Надыме – бред. Эротическое шоу в тундре?! Ошалеть! Чукча-стриптизерша. «Я снимаю одну лыжу, потом другую лыжу, однако». Город маленький – «крыша» наезжает на «крышу». А мне-то какое дело? Я жить хочу, денег хочу, приехать домой к своему любимому, к маме.
Маленького олешку зовут Пешка, малыша не стреляют пока.… Дай бог ему вечно оставаться ребенком.
Зимой тут дико холодно и лед, поэтому колеса машин обматывают в оленью шкуру, чтобы тачка не скользила. Случись обледенелая трасса – ворс не даст обратного хода.
Олени вообще народ вперед летящий.
Охранник Миша рассказывает о том, как приготовить молодого поросенка. Тема такая – мама держит свинью с поросятами, которые кормятся, естественно, на убой, но раньше времени выпросить его у матери трудно. А свининки хочется. Вот Миша и затравливает одного: забивает ногами на заднем дворе. Но бить нужно так, чтобы мама не услышала. Когда у поросенка уже кишки вылезают, с озабоченным лицом бежит к матери: мол, «батюшки, матушки, заболел маленький! Придется прирезать».
Мне не смешно, но моим ребятам рассказ нравится. Не хочу ломать кайфа.
Вообще-то я плохо понимаю, где оказалась. Не умом, конечно, но чувствами… Мы ведь не видели пока ни сопок, ни оленей, ни северного сияния, ни хантов – ни-че-го. Какой, к черту, Север? Дома типовые, евростандарт.
Потолки по-хохляцки покрыты обоями.
Временами кажется, что никакого Надыма нет. Наговор это на дым и не более того. Город младше меня или ровесник.
Такое чувство, будто нас попросту вывезли куда-нибудь на окраину Питера в новостройки. Вот только деревьев тут почти нет – видела несколько елочек, да, когда летели, торчали кедры.
Я пока не знаю, что тут было раньше, но сны снятся шаманские. Одну ночь мне показывали двери: серые, черные двери с удивительными, ни на что не похожими орнаментами. Проснувшись, я не смогла восстановить ни одного. Мозги у меня другие.
А в том сне я все отпирала дверь за дверью, пока, как рана, переполненная ужасом, не открылась сама бездна. Я орала во сне, зная, что сплю, и надеясь, как в детстве, что мои вопли достигнут физического тела и кто-нибудь разбудит меня, прежде чем я умру в воздухе.
Думаю, что местные шаманы еще докопаются до меня.
Жду.
Во всяком случае, экстрасенсорные способности у меня здесь резко повысились. Может, как раз от состояния загнанного зверька, с которым могут сделать все что угодно. Если опять выживу – сделаюсь либо классным магом, либо шизофреничкой. Дома Антон меня по блату упечет в самую закрытую и одновременно беспредельную клинику.
Молодая пара всю ночь не давала спать, они знакомы уже несколько лет, но сошлись только в Надыме. Утром до меня донеслись мысли женщины: «В Питере мне его не удержать. Может, бросить все, купить оленей и остаться в Надыме?»
Находясь на большом расстоянии от дома, люди начинают вести себя по-другому, по- новому, в частности снимаются запреты. Оторванность формирует новую личность, обольщает безнаказанностью.
Да отстань ты, сгинь, проклятущая, скройся с глаз, растворись в тумане, злыдня!
Какой тебе, к черту, стриптиз в Надыме? Флирт под свист вьюги?
Любовь падших ангелов творится в Париже или Питере. Но это!
При хорошей скорости город можно объехать за четверть часа, а путей отсюда нет – садись в тачку и гони, хочешь – по часовой, хочешь – против часовой стрелки. Надым – приебень надоедливая, тундра низкорослая.
Ханты – проклятый народ, русская водка убивает их на корню. Я еще не слышала о каком-нибудь другом народе, который бы реально сходил с ума от выпивки. А ханты прокляты. Не знаю уж, кем и чем. Но выпив, они неизменно пытаются уничтожить друг друга. Не нас, нас они вообще не замечают, как начисто лишенных реальности, а своих, таких же…
Здесь, в Надыме, я не видела никаких магазинов народных промыслов. Странно. Все-таки Север. Хочется увезти отсюда оленьи рога, бубен или… да черт его знает что. Я же не специалист по хантам. А в клубе их почему-то не бывает – кругом хохлы и кавказцы.
Хотя думаю, что мои представления о местных порядках слишком наивны. Ведь окружающий мир воспринимается мною из окна машины. Еще, конечно, есть сны и ощущения – им я верю свято. И сейчас, когда в кошельке у меня пятнадцать рублей, а билет на самолет стоит тысячу шестьсот плюс для кучи его еще и фиг купишь, мир видится мешком, а мы в нем – маленькие котята. Ну что же, поцарапаемся.
В деревнях народ бьется стенка на стенку, тут все крутые, прибандиченные, при «бабках» и «в распальцовке». Здесь «крыша» идет на «крышу», точнее, едет. Я себе это живо представляю воочию: землетрясение, все трясется от возмущения и обиды – Змей Горыныч, откусывающий одну за другой собственные головы. А потом скрежет и гул, от перепадов давления закладывает уши – и вот с одного из домов срывает крышу, она летит – плоская, с подрагивающими антеннами.
Визг, искры, пыль, перья – крыша опускается на другую крышу. Хрясь, дзинь, хрясь, ш-ш-ш-ш… Титры: «Ура! Победа!», обескрышенный дом обреченно ждет зимы. Одвукрышенный мягко проседает в почву.
Сегодня первое мая – первый день северного лета – скоро зима.
Север – колдовское место, люди медленно и планомерно обращаются в призраков. Я слышу их голоса и жду, когда подобная участь постигнет и меня самое.
Сегодня одна тень передала другой – той, что приставлена охранять нас, что хочет меня. Проблема. Меня надо охранять, за это деньги плачены. За ослушание можно и пулю в живот. Здесь с этим быстро. Что делать?
А нехай сами бабы, сиречь танцовщицы, решают, нужно им это или нет. Тень-охранник забилась в страхе, скукожилась и побежала на полусогнутых в гримерку. Смотрю на тень и сквозь тень в пустоту. Все исчезает.
Говорят, что лето тут жаркое и не больше месяца, землю лихорадит. Лето – комариный рай.
Во дворе нашей девятиэтажки второй день стоят запряженные оленями нарты. Круто, наверное, на санях да по асфальту. У оленей кроткие, чуть выпуклые глаза. Наши коровы рядом с ними – нахалки.
Кожаные бубны, верхний и нижний мир, малица, халмер, дерево с лентами и колокольчиками – этого слишком много и как всегда слишком мало.
В моем контракте черным по белому написано: «Не заводить друзей, не вступать в половые отношения».
Хорошо еще, что он не запрещает нам любить. С последним вздохом полной безнадежности летит душа… В Питер, на Пушкинскую, на Дворцовую.
Перепуганный насмерть охранник принес весть, что мне предлагают тысячу долларов. Тысячу долларов, но так, чтобы все знали, что я согласна.
Девчонки смотрят с уважением и завистью. Я вежливо отказалась и, повернувшись к нашим, спросила:
