Понимая, что у меня теперь всего два шанса – либо сдаться, либо ложиться в гроб, я никак не могла выбрать наилучший вариант.

С одной стороны, сдавшисьохранникам, я могла надеяться уговорить их не вызывать милицию, а заодно, глядишь, и погреться чайком. Тем не менее, я решила еще какое-то время потрепыхаться и все- таки сыграть свой перформанс.

Я спустилась на цокольный этаж в туалет и, поскольку никого из охранников не было видно, вернулась на свое место.

Тело приятно расслабилось в уютном гробике, спина устала и начинала ныть.

Я попробовала подложить под голову руку – локоть уперся в деревянную стенку, лечь на бок – еще хуже.

В музее сделалось еще холоднее, должно быть, где-то открыто окно или дверь. Но разве можно открывать дверь ночью?

Вдруг мне показалось, что кто-то коснулся моей руки. Я открыла глаза и чуть не закричала от ужаса. Из-за стенки гроба на меня с любопытством глазела серая крыса.

Посмотрела, посмотрела и куда-то сгинула.

Все оставшееся до спектакля время я бодрствовала, слушая, как мой гроб подгрызают снизу, и ожидая, что проклятая тварь вот-вот прожрет доску подо мной и тогда я провалюсь в обоих смыслах этого слова.

Но ничего такого не произошло и утром. К стыду своему, я была разбужена не крысой и даже не обнаружившей меня охраной, а не на шутку перепуганным моим упорным нежеланием восставать из гроба философом Хомой Брутом, Оттарабанив свой текст и так и не дождавшись моей реакции, тот был вынужден приблизиться к гробу, где и узрел созданный гением нашего визажиста покойницкий грим. И не нашел ничего лучшего, как трясти меня, требуя, чтобы я немедленно открыла глаза и поговорила с ним.

Николай Васильевич Гоголь, наверное, порадовался бы на новый и столь удачный финал своего произведения. Хома Брут воскресил-таки нечаянно убиенную им панночку, благодаря чему и сам счастливо избежал заслуженной кары!

Я уже писала об особенности восприятия людей творческих, когда рассказывала о том, как сломавшая себе на перформансе ногу танцовщица решала, как можно теперь использовать невольное приобретение – длинный, во всю ногу, белый гипс.

Однажды разболелся зуб, я была вынуждена спешно обращаться в поликлинику, и – – о ужас! – меня тут же отправили на операцию. Киста – гадость еще та. Но я вовремя взяла себя в руки. Операция при местном наркозе – это ведь такой жизненный опыт! Опыт, который может как-то помочь в дальнейшем, вдруг придется описывать это в каком-нибудь рассказе.

Да уж, «опыт, сын ошибок трудных». Ошибкой было уже мое отношение к таинствам производимой операции. Но все ли тайны следует раскрывать? Ой, не все!!!

Сделав необходимые уколы, меня посадили в стоматологическое кресло в операционной, накрыли сверху белоснежной простыней, а другую поменьше положили на лицо.

– Это еще зачем?! – я тряхнула головой, так что простынка съехала на лоб. – Хочу видеть, что будет происходить. Мне надо.

Ой, лучше бы я этого не говорила!

Первое, что я увидела и вида чего мне хватило на всю оставшуюся жизнь, была круглая, противно визжащая костная пила: трудясь над моей десной, она издавала мерзкие визжащие звуки, голова при этом тряслась так, что медсестре пришлось ее держать.

Не знаю как, но я умудрилась как-то спрятать глаза под спасительную тряпочку, зажмурившись и слушая адский вой распиливающей меня хреновины.

На лицо брызнуло горячим. Я затарабанила про себя молитву Богородице, уже не ожидая, что выберусь живой.

Потом, когда уже были наложены швы, сердобольные медсестры, прикрыв мне глаза руками, вытерли мою окровавленную моську, сменили загаженные кровью и гноем простыни на чистые и только после этого разрешили мне открыть глаза.

Да, «не все йогурты одинаково полезны», не во всякий жизненный опыт следовало вникать.

После злополучной операции я с месяц могла читать только об инквизиции, продолжая внутренне содрогаться от засевшего в сознании звука пилы. Работала над историческим романом «Палач, сын палача».

Впрочем, далеко не у всех тяжелые моменты жизни вызывают столь же тягостные ассоциации. Например, отличный писатель и мой друг Сергей Арно[36], работавший то могильщиком на Богословском кладбище, то старшим санитаром в психиатрической больнице на Пряжке, имеет настолько необычное восприятие, что порой диву даешься, как это у него получается. Как можно находить смешное в похоронах, вскрытии или сценах убийства? А меж тем читаешь «Квадрат для покойников» или «Живодерню» и в отдельных местах просто животик надрываешь от смеха.

Например, сцена с расчлененными трупами, которые приходится собирать, точно какой-то странный конструктор: эта ножка к этой тушке, эта ручка к той. Ой, почему у одного жмура сразу две левые руки, а у этого вместо рук две пары ног…

Должно быть страшно – а тут смешно. И ничего с этим не поделать.

– Расскажи что-нибудь интересное для моей книги, – обращаюсь я к Сергею.

– Что я могу рассказать? – пытается он уйти от ответа.

– Ну, смешное что-нибудь.

– Смешное? – Сергей задумывается, чешет бороду. – Да что тут смешного? Хоронили писателя Валерия Сурова… – начинает он, так что я чуть не роняю от неожиданности диктофон. Впрочем, что называется, сама напросилась. А рассказ вот он, я в нем ни слова не изменила. Страшно, больно и смешно одновременно…

Хоронили писателя Валерия Сурова на Волковском кладбище. Литераторы и родственники собрались в местной церкви, гроб посреди церкви – все торжественно. Печальные коллеги по цеху кладут в гроб цветочки, скорбят, вздыхают. Мне жена шепотом на ухо говорит:

– А это вроде не Суров.

– Да как же? – говорю. – Должен быть Суров: писатели-то все здесь.

Поближе к гробу протискиваюсь, и точно, лежит какой-то мужик, совсем незнакомый, но все к нему относятся без подозрений как к Сурову, и вдова. А все равно не верится, что он, – не похож. Потом догадались, в чем дело. Какая-то сволочь, пользуясь его беспомощностью, сбрила Сурову усы. Он всю жизнь носил усы черные, густые, а им там в морге все пофиг – они всех под одну гребенку.

Поэтому я жене настрого завещал проследить, чтобы в морге, когда время придет, мне бороду не сбрили (пускай хоть там ночует), а то никто не поверит, что Арно похоронили.

Отпели, крышкой гроб накрыли, но сомнения в подлинности покойника все равно терзали, и не нас одних, похоже. Выносим к месту последнего пристанища. Торжественно. Впереди священник с кадилом молитву творит, за ним мы, писатели, гроб тащим: Владимир Рекшан, Сергей Федоров, Илья Бояшов и я. Тяжелый гроб, как будто в нем двое. Сзади скорбная процессия из писателей с цветами и венками, вздыхают…

Далеко идти. Минут уже двадцать по кладбищу шествуем, священник впереди оглядывается с подозрением, в народе шумок прошел, а у нас в гробу, судя по весу уже даже не двое, а трое почти.

– А где могила-то, идти куда? – спрашивает священник, оборачиваясь.

Все только плечами пожимают. Мало того, что неизвестно кого несем, так еще и неизвестно куда.

Посылали вперед гонцов могилу искать, так они не возвращались, пропадали куда-то. Настроение у писателей уже не скорбно-торжественное, а какое-то встревоженное.

– А где распорядитель похорон? – спрашивает Володя Рекшан.

Все плечами пожимают, ну откуда ж ему взяться – распорядителю. Писатели предлагали далеко не ходить, передохнуть да закусить, пока могила не сыщется.