— Не собиралась. Только взвешивала. Но…

— Но?..

— Эта мысль показалась мне такой нудной…

Неизвестно почему, по это трезвое выражение заставило их броситься друг другу в объятия.

— Правда? Тебе не удалось изгнать меня из своих мыслей?

— Когда я пытаюсь, кровь стынет в моих жилах, а небо становится черным…

Внезапно Давид испытал сладостное чувство возвращения к себе домой, чувство глубочайшей близости к женщине рядом с собой, как будто она была его соотечественницей. Вот что сделали с ними эти годы, почти против их воли: вырвали обоих из их прежнего окружения, заставили образовать свою собственную крошечную нацию.

А какую мудрость выказали Консепсьон и ее приятельницы, распознав в Люсьен Мари его настоящую жену. И в самом деле — именно этим она для него и была.

— Подумать только, что в жизни могут быть такие сюрпризы, — подивился он.

— Разве такая уж неожиданность, что наше чувство еще у нас сохранилось?

— Вероятно, нет. Но человек такой скептик, что часто обманывает самого себя. Не решается принять всерьез свою собственную серьезность…

Она продолжила его мысль:

— Думаешь: наши отношения висят на волоске, и в какую-нибудь постылую минуту хочешь его вырвать. Но тут вдруг открываешь, что волосок-то тугой и прочный, как нейлоновая нить, и ты только делаешь себе больно.

— И потом есть еще кое-что, — задумчиво произнес он, — я не сомневался в своей серьезности, или в том, что я могу сохранить тебе верность. (Перестань так на меня смотреть!) Но меня всегда одолевало чувство какой-то безнадежной уверенности — все то, что накрепко запирают, вянет и умирает…

— Ты и сейчас так думаешь?

— Нет. Нас с тобой это не касается.

— А ты больше не боишься, что брак для тебя будет тюрьмой, пленом, где твое искусство умрет?

Давид помолчал немного, потому что в этих словах в сжатом виде он услышал как раз то, чего так боялся. Только он не знал тогда, что она все это так ясно видит.

Она продолжала:

— Один раз ты написал мне письмо, которое меня глубоко взволновало. В нем ты просил меня быть той, кто говорит «нет» — той, кто не разрешит тебе увязнуть в сетях…

Давид вспомнил ту ночь и то настроение, когда он писал письмо, каким издерганным он себя тогда чувствовал из-за своего одиночества и тоски, как боялся не устоять.

Это было во время его развода с Эстрид. Как много в нем накопилось тогда угрюмой враждебности, и выходила эта враждебность из него не сразу, а постепенно и болезненно, как кусочки стекла.

Он потер рукой лоб:

— Сейчас мне все это кажется таким далеким… Той проблемы для меня уже больше не существует. Во всяком случае в такой плоскости.

Художник и гражданин. Две половинки его самого. От одной из них он мог раньше ускользнуть к другой, отказаться от нее даже, в зависимости от настроения. Но незаметно они срослись вместе, стали несколько крепче, составили его личность, от которой уже нельзя ускользнуть, когда захочешь.

— Знаешь, ты изменился, — покачала она головой. Она, как все женщины, испытывала легкий страх перед всякими переменами.

Он сказал неуверенно, потому что еще сам не решил этот вопрос для себя:

— Мне кажется, я полностью изменил свои взгляды. Раньше я смертельно боялся за свою свободу — а имел в виду только свою внешнюю независимость…

Люсьен Мари вспыхнула; ведь она сама участвовала в Движении Сопротивления.

— А теперь ты разве не боишься за свою свободу?

— Больше, чем когда бы то ни было — но я не рассматриваю тебя как ее врага номер один.

— Давид! — мягко промолвила она. — Подумай, может быть это как раз и есть тот случай, когда я должна тебя оградить?

— Возможно, что и так. Но разве не горько, если тебя лишат возможности изменяться и развиваться только потому, что когда-то ты высказался в таком вот высокопарном духе?

— Ты уверял меня тогда, что тебе свобода необходима, а теперь хочешь уверить меня в обратном.

— А ты педантично выполняешь все свои обещания. Боже, как ты меня сейчас раздражаешь…

Он заглянул в ее темные глаза; она полулежала на постели. Увидел, какой красивой, зрелой женщиной она стала за эти годы: исчезла ее неуверенность, угловатость, характерные для девушки, но остались длинные, стройные линии и изящно закругленные изгибы. Теперь она была в расцвете своих жизненных сил: счастливо сознающей свою телесность, счастливо сознающей свою духовность. Она жаждала услышать нужные ей слова, те, что могли бы осветить тот смутный, неясный пейзаж, ту дорогу, по которой он и она пытались сейчас пробраться. Она завораживала его, она подходила ему во всех отношениях, и тем не менее, иногда ему все же хотелось сохранить тот сумеречный пейзаж своих чувств, с зыбкими очертаниями и таинственным мерцанием, такой естественный для застенчивой души северянина.

— Ты вынуждаешь меня додумывать до конца то, что продумано лишь наполовину — и как раз тогда, когда я совсем не расположен размышлять, — сказал Давид и кончиками пальцев обвел контур ее плеча и руки. Когда он опустился к желтому шарфику, она поспешно отдернула руку.

— А ты, наоборот, действуешь на меня совсем не так. Когда я одна, мысли у меня тусклые и невыразительные, а как только вижу тебя, то как будто масса колесиков приходит в движение, думать становится легко и интересно. Ты ужасно меня стимулируешь.

— Все зависит от места рождения, — пожал плечами Давид. — Мы у себя в Швеции думаем, что работа мозга это препятствие для эротики. А во Франции она средство эротического наслаждения.

— А у тебя нет француза среди предков? — прошептала она. — И вообще, не воображай, пожалуйста, тебе все равно не избежать разговора о свободе…

— Потом, — протянул Давид и легонько толкнул ставни, так что они обрезали поток света, и он мог просачиваться только несколькими тонкими струйками.

Фены для сушки волос больше не жужжали, голоса умолкли.

— Сейчас у нас в Испании сиеста, сейчас у нас спят, — пробормотал он.

Давид показывал город. Люсьен Мари легко бежала рядом с ним на своих высоких французских каблуках по крутым улочкам.

Но вернувшись домой, она сбросила туфли и забралась на желтое покрывало. На римской мозаике лежал свет заходящего солнца.

Давид стоял в задумчивости.

— Что ты сейчас собираешься делать? — спросила она.

— Писать письмо.

— Кому?

— Тебе.

— Письмо мне — когда я здесь?

— Да. Ты меня кое о чем спрашивала и потребовала ответа.

— И устный ответ на это дать нельзя?

— Да. Поспи еще одну сиесту, а потом принесут почту.

Но Люсьен Мари покачала головой и поднялась с постели. Она побледнела и на мгновение