темная жижа накрыла меня с головой, и я умер.
Стража забила тревогу не сразу, и в кои-то веки разгильдяйство спасло охранникам жизнь. Лениво постучав в дверь несколько раз и поругавшись для порядка, кто именно пойдет к «отродью» (в смысле, к отпрыску Колебателя земли), один из солдат осторожно заглянул в комнату. Внутри было темно и тихо. Но принесенный факел разогнал мрак, и вздрагивающее пламя выхватило из черноты раба с застывшей улыбкой на лице, скорчившегося на полу в луже крови, и меня, лежащего рядом в такой же позе, разве что крови не было. Вроде бы.
Минос, вызванный перепуганными слугами, распорядился убрать труп и перенести меня на ложе. Рабы мялись у порога — даже до слепых и глухих успела дойти жуткая новость про кровавое убийство, и никто не торопился навстречу смерти. Их пришлось загонять внутрь древками копий. Несколько дней я провалялся один в лихорадочном беспамятстве, и заходить ко мне решались лишь самые отчаянные исключительно под угрозой наказания.
Что-то тянуло меня наверх из глубокого омута. Сам бы я, наверное, так и не выплыл. Ощущения возвращались неторопливо, нехотя — головная боль, пересохший рот, мокрые от пота простыни. В животе словно поселился клубок рассерженных змей, и теперь они изо всех сил пытались найти путь наружу. Руки — бесполезные обрубки дерева: есть ли, нет, все равно толку никакого. На веках покоится небесный свод, не меньше — старина Атлант, видать, прогуляться решил, а я сдуру согласился его подменить. Неведомая сила приподнимает мою голову, и деревянный край чашки настойчиво тычется в губы — открой, пусти! Теплая горьковатая жидкость кажется слаще божественного нектара, и я глотаю ее, торопясь и захлебываясь. Но остатки тьмы внутри недовольны посторонним вторжением, склизкая медуза раздувается в горле, и меня долго рвет желчью и ошметками ужаса.
Вместе с последними спазмами ко мне возвращается способность шевелиться. Рука, потянувшаяся к лицу, нащупывает влажную ткань. Пахнет яблочным уксусом и душистым маслом, голова слегка кружится, палуба подо мной покачивается на мелкой волне… какая еще палуба?! Пытаюсь вскочить, но кто-то берет меня за плечи и укладывает обратно. Мотаю головой, протестующе мычу — язык во рту вялый, рыбий.
— Куда собрался, герой? — цепляюсь за чужой голос, как за подол маминого пеплоса — не уходи, не бросай меня одного! — Лежи, лежи, рано тебе пока за подвигами.
— Дедал? Ты вернулся? Ты решил взять меня с собой? Куда мы плывем?
На губы ложится теплая ладонь.
— Успокойся, малыш. Мы дома и никуда не плывем, в таком состоянии ты не дотянешь даже до Наксоса. Стоило оставить тебя без присмотра, и ты натворил дел — веслом не разгребешь, — голос такой же теплый, как и ладонь.
— А… что со мной? Я заболел?
У молчания терпкий травянистый запах.
— Ты совсем ничего не помнишь?
Палуба подо мной качается сильнее — приближается шторм. Сейчас накроет волной, и я… захлебнусь? выплыву?
— Он… сломал мою триеру. Я ее тебе хотел подарить, а он… Мне вдруг темно сделалось и душно, и… и все.
Вздох, до странного похожий на всхлип. Тяну с лица повязку — я хочу видеть, что происходит — но мою руку мягко опускают назад на простыню.
— Мальчик мой, ты когда-нибудь задумывался о том, кто ты? Нет, я сейчас говорю не только о Посейдоне. Один твой дед гоняет по небу солнечную колесницу, второй — коротает вечность в глубинах Тартара. А ты знаешь, кто твоя бабка? Океанида Перса, внучка Урана и Геи. В твоих жилах, малыш, нет ни капли человеческой крови — там плещется древнее черное серебро. Бессмертие дышит тебе в затылок — чувствуешь, как шевелятся волоски на шее?
— Я что, никогда не умру?
— Вряд ли. Видишь ли, Астерий, герои часто убивают чудовищ, а у тебя хватает общих родственников как с теми, так и с другими. Но ни одна стихия не в силах причинить тебе вред, да и самоубийцы из тебя не выйдет — кровь не позволит. А еще, малыш, твоя кровь любит чужую смерть.
— Как это?
— Что делают люди, когда пытаются умилостивить богов?
— Н-ну… молятся, жертвы приносят.
— Правильно. А как ты думаешь, откуда люди узнали, что нужно поступать именно так?
— Наверное, им боги велели?
— Молодец. А зачем богам жертвы, знаешь? Божество, лишенное поклонения, похоже на вконец изголодавшегося человека. Тело еще здесь, но отказывается служить своему хозяину.
— А если его накормить?
— Накормить, говоришь? От непривычной пищи можно и умереть ненароком. С тобой это почти произошло.
— Я… что-то съел?
— Да, малыш. Чужую жизнь.
По телу пробегает волна ледяного озноба, и я сжимаюсь в комок, пытаясь убежать, не слышать, не понимать. Это же неправда, неправда!
— Ты не виноват, мой мальчик. Но гнев и обида разбудили древнюю силу в твоей крови, и она потребовала жертву — иначе ты бы выжег себя изнутри. Скорее всего, ты даже не притронулся к рабу — он все сделал сам.
— Значит, я — убийца?
Почему Дедал не отвечает, почему? Убийцу изгоняют из семьи, и с этого момента встреча с человеком равноценна для него столкновению с диким зверем. Расправа над оскверненным — дело, угодное богам, если только кто-нибудь не сжалится и не проведет обряд очищения. Неужели мне придется… но куда я пойду? Жить в лесу, питаться чем попало и ждать, пока чужая рука не отправит мою тень в Аид, потому что даже на это я сам не способен? Не-е-т, не надо, пожалуйста!
И — сквозь собственные отчаянные рыдания, на грани слуха:
— Я тоже, малыш… я тоже.
Наверное, наш разговор был совсем другим. Не мог наставник спокойно вывалить на голову больному напуганному ребенку такую кучу гадостей, да и не знал он тогда многого — откуда бы ему знать? Но со временем кусочки головоломки вставали на свои места, и я учился, запоминал, тренировался держать своего зверя на привязи. К сожалению, мне было на ком тренироваться. Сильный гнев, горе или страх (которые в конце концов превращались все в тот же гнев) выпускали наружу моих чудовищ, и маска в этот момент помогала не больше, чем фиговый листок от грозового ливня. Но я хотя бы перестал падать в обморок после того, как все заканчивалось, и держать себя в руках становилось легче и легче.
К разговору об убийцах мы больше не возвращались. Слухи-то про Дедала разные ходили: будто бы его ученик и племянник Талос превзошел дядю, и Дедал столкнул юношу с Акрополя. Мудрые мужи афинского ареопага осудили мастера на смерть. Доказательства? Так ведь Ифиной-пропойца под клятвой подтвердил, что, валяясь, то есть отдыхая у городских ворот, собственными ушами слышал разговор Дедала с Поликастой, матерью Талоса. Дескать, еще
