— Tres bien! — iовторил Петр, глядя куда-то в пол, словно что-то нашел интересное в узоре ковра у козетки. А потом поднял взгляд на сестру и сжал губы недовольно, сделал упреждающий знак, когда она вдруг рванулась к нему, желая обнять. — Прошу тебя, Анна… не надо…

— Отчего? — она встала резко, широко распахнув глаза, блестевшие от слез в свете огня в камине. Он долго смотрел на ее заплаканное лицо, на побледневшие губы, но не говорил ни слова. Лишь когда отвернулся к камину, снова скользнув взглядом по рисунку ковра на полу, спросил:

— Отчего ты не спросишь о своем нареченном, ma chere? Отчего не спросишь? Я бы сказал тебе.

— Ты знаешь о нем? — у Анны даже дыхание перехватило от волнения, сдавило в груди в ожидании вестей. Судорожно скомкала край шали, сжала пальцами с силой, подавляя крик. Потому что взгляд Петра, снова обращенный к ней, был угрюм.

— Кавалергарды бились у центральной батареи. Я видел только издали тот бой. Более половины осталась там, на поле, когда трубили «аппеля», — и после секундного молчания, как приговор. — Андрея Павловича не было среди вернувшихся. Мне сказал о том в тот же вечер раненый штаб-ротмистр его полка, когда я лежал в палатке лазарета, ожидая, когда освободится оператор. Без вести сгинувший, ma chere. Без единой вести…

Анна вдруг вспомнила в который раз холод серебра, скользнувшего на ладонь, и тихий плеск, когда кольцо с нефритами и аметистами скрылось в черноте колодца. А потом перед глазами возникло лицо Андрея в тот миг, когда он обернулся к ней от окна, вернувшись в Милорадово этим летом после долгого отсутствия. Его голубые глаза, его лицо, что озарилось таким светом и нежностью при ее появлении в дверях.

— Но это ведь не означает… не означает, что он мертв, — проговорила Анна тихо, и Петр вдруг прикрыл на миг глаза, распознав в ее тихом голосе боль, ударившую стрелой при его словах. Он с трудом поборол желание протянуть руку и привлечь ее к себе, утешить, прошептать в ухо, что все будет непременно хорошо, что ротмистр мог вернуться с поля и после того, как Петр покинул палатку операторов в тот вечер. Но тонкая ленточка из нежно-розового атласа, лежащая на ковре у козетки, снова попалась на глаза, замораживая его порыв. Ленточка из ворота ее сорочки, который ныне то и дело сползал ей на плечо. Он видел ясно, что это именно ее ленточка. Ведь точно такая же лента шла в оборке рукавов и по подолу.

— Спроси лучше о том бое у улана, — отрезал Петр, откидываясь на спинку кресла и закрывая глаза. — Ведь и поляки отменно порубили наших кирасиров в той атаке. Кто ведает, не приветила ли ты убийцу своего нареченного в нашем доме? Надо только узнать, где же получил свою рану наш доблестный улан…

Анна вскрикнула, прижимая ко рту конец шали, пошатнулась, словно он ударил ее своими последними словами. А потом развернулась и выбежала вон из комнаты, с трудом сдерживая плач. В темном вестибюле ее перехватил Лозинский — придержал за кисть, не дал убежать вверх по лестнице.

— Аннеля…

— Ваши раны… Вы шли против кирасиров в том бою? — а потом уже громче, видя, что он опустил глаза, будто прячась от ее пытливого взгляда. — Отвечайте же!

— Да! — резко ответил он ей, зная, что рано или поздно этот момент истины непременно настал бы. Не удержать воды в решете. Так и правда всегда выходит наружу, как ни скрывай ее под покровом недомолвок или обмана. — Да, я бился против кирасиров в том сражении! Да!

И она закричала, ничуть не заботясь, что может потревожить домашних своим криком. От неожиданности он ослабил хватку, и она вырвала руку, бросилась вверх по лестнице и после, по темным коридорам, к себе в покои, натыкаясь на стены, на мебель, ничего не видя из-за слез, которые лились из глаз. Упала перед образами на колени в спальне, но прочитать молитвы так и не смогла. Не понимала, что ей нужно делать ныне: молить ли о спасении и защите Андрея или о прощении просить. За то предательство, что совершила нынче ночью. Ведь губы и кожа горели ныне огнем, напоминая о том. Как она могла забыть, что Лозинский — враг? Как могла забыть, что он мог направить оружие в сражении против ее брата, против Андрея, против просто знакомцев ее, против русского человека, в конце концов? Нет, отныне ей стоит держать как можно дальше от себя поляка, особенно после его слов, что он намерен любой ценой добиться ее расположения. Следовало помнить еще по Москве, как могут быть опасны люди, имеющие намерение дойти до конца в своих стремлениях и желаниях.

Рано поутру, еще до того, как посветлело за окном, Анна пришла в спальню отца, сменяя у его кровати мадам Элизу, вызвавшуюся быть сиделкой при Михаиле Львовиче. Тот уже не спал, лежал в постели и слушал, как та читает ему один из старых выпусков «Петербургских ведомостей».

— Рада видеть вас, папенька, таким бодрым и румяным, — произнесла Анна, опускаясь на колени возле кровати отца, целуя его руку. Правда, она несколько лукавила при этом — Михаил Львович был по- прежнему бледен, как и вчера, губы казались тонкими бесцветными ниточками на его лице, на фоне белого белья подушек. — Давеча вы так напугали нас…

— Давеча, признаться, душа моя, и я сам был напуган не меньше твоего. На кого оставил бы тебя и всех моих дам? — улыбнулся Михаил Львович. А потом резко посерьезнел вмиг, сжал ее ладонь. — Что там с крестьянами, не ведаешь часом? И как там в селе — тихо? Ты бы ко мне старосту бы кликнула, Микулича бы позвала.

— Нет, папенька, — покачала головой Анна. — Не буду пока Микулича звать. Сама все разузнаю, да вам расскажу, что и как есть. Пока на ноги не встанете, господин Мантель запретил вас визитами беспокоить.

А потом вспомнила, что Петр приехал прошлой ночью. Теперь ему предстояло сменить отца во всех его заботах и тревогах об имении. Да только могла ли она сказать ныне отцу о том возвращении? Вдруг растревожится? Да еще о том несчастье, что постигло брата…

— Душа моя, прошлой ночью, как мне сказали, приехали к нам, — проговорил вдруг Михаил Львович, сжимая снова ее ладонь. — Кто-то из знакомцев? Или… или Петр? Не Петр ли вернулся? Сказали мне, что на Петрушин голос схоже было.

Анна резко обернулась на мадам Элизу, но та только плечами пожала, показывая, что ей ничего неизвестно о том. Не она выходила из спальни Михаила Львовича, не она принесла эти вести, которые и сама бы утаила с превеликим удовольствием. Только смотрела на Анну с каким-то напряжением и тревогой в глазах. И с вопросом — он ли вернулся или показалось тому, кто вести принес.

— Папенька, — Анна погладила по растрепанным волосам отца, поражаясь вдруг сколько серебряных нитей появилось за последние годы в некогда темно-каштановых прядях. Ранее она и не замечала, что он так постарел. — Папенька, не обманули вас. Петруша приехал…

И Михаил Львович отвернулся к образам в углу, у которых тускло горела лампадка, перекрестился дрожащей от слабости рукой, благодаря Господа и Богородицу за возвращение сына живым в эти стены.

— Отчего ко мне не идет? — потом спросил у дочери, и та прикусила губу, раздумывая, что ей следует сказать ныне отцу. — Шибко ли ранен? Смертельно…?

— Нет, папенька, нет! — поспешила она заверить побелевшего Михаила Львовича. — Он в здравии ныне, и ничего его не беспокоит… угрозы нет никакой для жизни его. Правда, он… он…, - она смешалась, не зная, как сказать ему, что Петр лишился ноги. На ее удивление Михаил Львович коротко кивнул ей, подбадривая, снова чуть сильнее прежнего сжимая ладони.

— Увечье, pas vrai [376]? — тихо проговорил он, и Анна взглянула на него изумленно, пораженная его догадкой. — Ma chere, Петр здоров, по твоим словам. Он не в действующей армии, значит, все же что-то с ним случилось, покамест он был в ее рядах. Остается увечье, что мешало бы занять прежнее место в войсках. Я прав?

И Анна склонилась к руке отца, пряча свои слезы от него, коротко кивнула и прошептала тихо: «La jambe» [377]. Тихо ахнула за спиной Анны мадам Элиза, зажимая себе рот, чтобы не расплакаться в голос, не показать своего горя и потрясения от услышанной вести. Едва уловимо вздохнул Михаил Львович, стараясь не показать той боли, что острой иглой кольнула в сердце.

— Ну, нога — не голова, — улыбнулся он и погладил дочь по волосам. — Пусть кликнут его ко мне, коли отдохнул с дороги. Скажи, видеть его желаю, обнять.