— на польском и других языках, умоляя помочь им.

Голова нещадно болела. Казалось, что в ней сидят несколько кузнецов и бьют своими молотами изнутри со всей силой, на которую только были способны.

Эк, его выбило из сознания, подумал Андрей, аккуратно шевеля ногами и руками, пытаясь определить, насколько целы его члены. Уже окончен бой, судя по всему, а он так и пролежал здесь, укрывшись за бок убитого коня, который и после смерти спасал его жизнь. Лицо было липким на ощупь, от крови, как понял Андрей, горела огнем левая рука. В остальном, он вроде бы был цел, хотя и выглядел неважно, судя по всему, раз его не подобрали, отступая.

Андрей собирался с силами, чтобы, невзирая на боль, разрывающую голову и руку, подняться из своего укрытия и вернуться в расположение армии. Вспоминал эпизоды сегодняшнего сражения полка, какого же кровопролитного, по его мнению, как и битва под Прейсиш-Эйлау. Он снова видел, как упал корнет под копыта русской и французской конницы, как сбили выстрелом из карабина Павла, сжимал землю в кулаке, думая о том, скольких сослуживцев не досчитается после этого боя.

А потом услышал вдруг французскую речь. Совсем рядом, в нескольких шагах от места, где он лежал. Сначала решил, что это опять раненые переговариваются, но разговор становился все громче и громче, что свидетельствовало о том, что французы перемещались по полю.

— Eh bien? — спросил один вполголоса. Ему спустя время ответил другой, не скрывая своего превосходства:

— Une montre de gousset!

— Veinard! — в ответе ясно прозвучала зависть к новому обладателю часов, найденных у одного из убитых в сражении.

— Et toi?

— Tout croix pectoral. Mais argent pur. [294]

Мародеры, замер на месте Андрей, размышляя, как ему стоит поступить ныне. Если он сейчас поднимется со своего места, то ничего не помешает французам, ходившим по полю между убитыми, выстрелить ему в спину. Если же останется здесь и притворится убитым, есть вероятность, что они заберут ценности и уйдут прочь. Можно было еще и напасть на них, когда они склонятся к нему, но Андрей сомневался, что в своем нынешнем состоянии, когда так плохо работает левая рука, он будет способен дать достойный отпор. Да и оружия под рукой не было никакого — палаша он так не приметил подле, как ни вглядывался, а седельная сума с пистолетами лежала по другую сторону убитого коня. Мародеры попросту заколют его штыками или забьют прикладами, если он атакует их голыми руками.

Оленин с сожалением взглянул на кольцо на среднем пальце правой руки — широкий фамильный перстень с искусно вырезанной буквой «О» в черном камне. Отдать его в руки французов непозволительно. Он быстро снял с пальца перстень и спрятал его под бок убитого коня. Бог даст, мародеры не заметят.

А потом стал рвать застежки ворота мундира, стараясь не делать при том резких движений, чтобы не быть замеченным приближающимися французами. Резко дернул шнурок, на котором висело кольцо с аметистами и нефритами, срывая его с шеи. При этом движении его голова качнулась, кузнецы в ней заработали молотами чаще, едва не заставив его вскрикнуть от боли, пронзившей виски и затылок. Замер, пережидая, пока утихнет боль, уткнувшись лицом в землю, тяжело дыша. Оттого и не слышал, как к нему приблизились эти два француза, склонились над ним.

— Qu'est ici?[295] — раздался голос чуть ли не над ухом Андрея, и он затаил дыхание, притворяясь умершим, при этом незаметно зажимая в ладони кольцо. Тускло блеснули аметисты, прячась в его руке, и он закрыл глаза, вспоминая глаза Анны, когда она лежала под ним в том сарае, когда широко распахнула их, удивленная тем, что творилось в ее теле, тем вихрем эмоций, что захлестнул тогда ее душу. Он до сих пор помнил запах ее кожи, ее волосы под своими пальцами, когда он прятал от взгляда Анны свою довольную улыбку в местечке между ее шеей и плечом, прямо у тонкой косточки.

— Le officier de cuirassiers [296], - ответил другой голос. Чьи-то руки пробежались по спине Андрея, проверяя убит ли он, а после перевернули его, чтобы прощупать обшлаг мундира и грудь. Нашли и сорвали тонкий шнурок с золотым распятием. После Андрея пнули больно в бок носком сапога, снова переворачивая, явно разочаровавшись в добыче. Все, нынче осталось только еще переждать, подумал Андрей, сжимая крепче кольцо, чувствуя, как впиваются в кожу камни. Он кусал губы, уткнувшись лицом в землю, сожалея о потере распятия, которое никогда не снимал с шеи с тех пор, как оно было надето на него еще в младенчестве.

— Attends! [297] — вдруг раздалось после очередного орудийного выстрела. Кольцо в ладони Андрея шевельнулось, и он приоткрыл глаза, чтобы сквозь прищур взглянуть, отчего оно дернулось. Из его сжатого кулака торчал черный шнурок, привлекший внимание мародера, который пытался проверить, что же такое спрятано в ладони русского офицера, схватился за шнурок и дергал с силой. А после, бросив короткое «Merde!» [298] и вовсе принялся разжимать пальцы, которые изо всех пытался сжать Андрей, не отдавая кольцо. Тогда мародер стал бить стопой по его руке, пытаясь разбить носком сапога хватку, и эти удары отдавались в голове Андрея безумной болью. Он не сумел сдержаться и застонал тихонько, сквозь зубы, когда сапог француза со всего маху опустился на его кулак, разбивая пальцы в кровь, заставляя разжать ладонь. Мародер ловко выхватил шнурок и победно вскрикнул, когда блеснули аметисты, когда увидел кольцо с камнями, а потом взглянул на Андрея, все же расслышав его стон.

— Il semble qu'il est vive! — резко выпрямился мародер, а после испуганно воскликнул, когда лежавший еще недавно у его ног без единого движения русский офицер вдруг бросился на него, вцепился в его горло с невиданной силой для раненого. — Luis! [299]

Андрей планировал повалить француза наземь, а после перекатить того на себя, чтобы второй не мог ударить прикладом или штыком его незащищенную спину и шею. И ему бы это удалось непременно, будь он невредим или просто ранен в руку. Но тут от приложенных при этой атаке усилий кровь прилила к голове, и та немедленно взорвалась невыносимым стуком кузнечных молотов, лишая на миг Андрея сознания.

Француз сумел вырваться из его хватки, оттолкнул от себя, и Андрей упал на колени, пытаясь вернуться в сознание из той дымки, что ныне была в его голове, мешая ясно думать и реагировать.

— Tues lui, Luis! Tues! [300] — хрипел француз своему товарищу, хватаясь за горло, что нещадно болело нынче. Тот не стал себя долго упрашивать — занес над головой ничего не соображающего ныне Андрея приклад карабина, готовый проломить ему череп.

— Ma Anni… mon ange… — прошептал тот, вдруг увидев перед собой в дымке кружащуюся в мазурке Анну. Такую, какой увидел на Рождественском балу в Милорадово. Развевался подол легкого платья, беззвучно скользили туфельки по паркету. Будто крылья ангела, летели за ее спиной концы газовой шали. Ее лицо было таким счастливым, а глаза так и светились радостью. Губы раздвинуты в широкую улыбку. Казалось, еще миг, и она засмеется в голос, чуть запрокинув назад свою хорошенькую русоволосую головку, немножко обнажая зубы.

— Моя милая, — улыбнулся Андрей легко. А потом вспышка в голове ослепила его, прогоняя прочь образ Анны, парившей в танце, скрывая его в черноте, что окружила его своей пеленой. И не будет больше боли, не будет мучений. Не будет ничего в этой черноте… ничего…

…Как жаль, что многое не сделано до сих пор…как же жаль…

В душном дормезе Анне не спалось. Быть может, из-за неудобной позы полусидя или из-за дневного зноя, который разморил остальных. А может, из-за тихого похрапывания графини и болонок, что лежали на подушках на полу кареты. Или из-за качания кареты по неровностям пути, убаюкавшего всех пассажиров, кроме нее. Или из-за страхов, что терзали душу сейчас. Страхов из-за неизвестности, из-за того положения, в котором оказались они ныне, и из-за того сна, что снова привиделся ей в прошлую ночь, первую в дороге.

Поле в тумане. Разноцветье мундиров на утоптанной, залитой кровью земле. Следы свершившегося