именно летом.

Но та весна была иной, не такой, как прежние. Словно пророчила им и другое лето, не то, которого с таким нетерпением ждала Анна. Началось все с письма Петра, прибывшего из Москвы незадолго до Великого Поста, в Прощенный день. «Ходят слухи, уже открытые толки, что весной ступят наши войска в поход. Вся Москва, аки рой мушиный, гудит, перелетают слова от дома к дому, от салона в салон… выйдет ли мой генерал? Того он сам не ведает, но в полк был передан приказ готовиться к переходу. После Масленичной недели будем знать sans faute [147]. Цены на лошадей верховых уже подскочили…»

Анна видела, как хмурится Михаил Львович, читая эти вести, и сама тревожно сдвигала брови. В прошлый раз, когда Петр ходил поручиком в военной кампании во Фридланде, он был так опасно ранен в живот. Тогда они всем домом, даже дворня, целую седмицу провели на коленях перед образами, вымаливая жизнь брата. И снова вот как выходит…А потом вдруг вспомнила, как рассказывал Петр о кавалергардах, что почти все легли в Пруссии, под Аустерлицем. Сжалось сердце еще больнее, побелела вдруг лицом, что даже Михаил Львович кинулся успокаивать, утешать.

А затем решилась вдруг ехать к графине с визитом, мол, знали, что захворала та, а только записками и отделались. Михаил Львович не стал отговаривать, а наоборот, лишь был рад подобному желанию Анны, такому редкому для нее, ведь делать визиты она не особо любила, опасаясь отказа быть непринятой, пусть и по уважительным причинам. Вера Александровна вызвалась быть ее провожатой, взяли с собой Катиш, что снова вдруг стала краснеть лицом, будто надеялась встретить там племянника графини.

Почти два с четвертью месяца Анна старалась не думать о нем, не вспоминать его, но отчего-то ступая через анфиладу комнат к салону, где ждала визитеров графиня, вдруг вспомнила тот вечер с ряжеными, его взгляд через всю комнату прямо в ее глаза, его белеющий в полумраке мундир. Вдруг захотелось поскорее узнать вести о нем — как жив-здоров, вернется ли в Святогорское к началу лета. Оттого и злилась на Веру Александровну за пустую болтовню, что та развела, едва сели в салоне, поприветствовав графиню. А тетя не унималась — все говорила и говорила. О погоде, о здоровье в немолодом возрасте, о предстоящем говении, что считалось полезным при некоторых хворях, о поездке, что планировала вскоре совершить, чтобы приложиться к иконе Колочской Божьей Матери.

— Мы давеча письмо получили от Петра Михайловича, — вставила-таки Анна, когда Вера Александровна смолкла, переводя дух. Графиня тут же повернула голову к ней, взглянула из-под оборок чепца внимательно. — Пишет, что после Масленицы будет решено, выступают ли с квартир. А вы… вы получали вести… из Москвы?

Тут же подняла голову от рукоделия Маша, сидевшая у окна, так и впилась взглядом в Анну, словно пытаясь прожечь в ней дыру своими острыми глазенками. Анна же даже головы не повернула — смотрела на графиню, ловя каждое слово.

— А как же! Получали, Анна Михайловна. Андрей Павлович, мой neveu по сестре, Алевтине Афанасьевне Олениной в замужестве, пишет мне. Он в Московской губернии имение имеет, — она кивнула довольно, явно гордясь тем, как прозвучала эта фраза. — La guerre! La guerre! [148]. Все ждут ее ныне! Отплатить за Тильзит… Словно мальцы в детской, право слово! Пишет, что полк ждет приказа, что, скорее всего, пойдут в западные губернии уже весной, что отпуск уменьшили его в днях. Войне быть, помяните мое слово, — графиня даже пристукнула тростью об пол, будто доказывая сказанное. — Но никто не ведает, что стоит это нам, les femmes [149]!

— О, vous avez raison! [150] — вклинилась в речь графини Вера Александровна, и Марья Афанасьевна строго взглянула на нее.

— У вас был во Фридлянде кто? При Аустерлице? Прейсиш-Эйлау? — Вера Александровна только отрицательно помотала головой на эти вопросы. — Тогда вы не можете этого ведать, милая. Я будто сама была на тех полях вместе с ним… все это время, пока ждешь вести — жив ли, мертв, ранен… И вот сызнова! Сызнова!

— Тот орден с бантом, — Анна чуть склонилась к графине. — Это от тех сражений?

— От тех, ma chere, — кивнула та. И принялась рассказывать о том, как начинал свой путь по службе племянник — от простого солдата (пусть и шесть дней, но как положено было) до ротмистра, коим ныне ходит. О сущей бойне при Аустерлице, что чудом пережил — на память о том сражении у Оленина наградная шпага о золотых ножнах и шрам под глазом. Об ордене, что получил в петлицу, остановив заволновавшихся под артиллерийским напором французов солдат, подняв тех на атаку позиций неприятеля. О том, как был ранен после и был вынужден прервать поход, вернуться на радость Марьи Афанасьевны в столицу.

Анна вдруг краем глаза заметила, как заворожено слушает графиню Катиш (та даже чуть рот приоткрыла), и резко выпрямила спину, перепугавшись, что невольно выдала и собственный интерес к рассказу о кавалергарде. А потом вдруг перехватила брошенный в ее сторону взгляд Маши — напряженный, полный такой лютой ненависти, что Анна с трудом подавила желание перекреститься, защищаясь от этого глаза дурного. Тут только заметила, как красны ее глаза, будто та много плакала, как поджаты ее пухлые губы, как дрожат мелко пальцы, что тащили иглу от очередного стежка.

— Вера Александровна, у меня к вам просьба, — вдруг обратилась графиня к тете Анны, показала знаком, чтобы та присела ближе, что она тут же и сделала, пересев на козетку подле графини. — Поедете часом в Гжатск вскоре в mercerizes [151] захватите с собой и Марью Алексеевну, je vous prie [152]. Сама бы поехала, да здравие не позволяет, а Вознесение придет, оглянуться не успеем. Помогите ей, милая Вера Александровна, кружев прикупить на платье венчальное, да и остального приданого пошить. Марья Алексеевна моя под венец пойдет после Вознесения, оттого и хлопочем. Доверяюсь вам в том, ma chere, как себе.

— О, bien sur [153], Марья Афанасьевна! Позвольте мне поздравить вас с предстоящим торжеством в свою очередь, — проговорила польщенная ее просьбой Вера Александровна, а девицы тут же уставились на Машеньку, что отвела взгляд от их пытливых и любопытных взоров. Графиня и тетя Анны принялись обсуждать предстоящие покупки, а Анна не в силах сдержаться поднялась со своего места, приблизилась к Маше, что вышивала на пяльцах.

— Позвольте поздравить вас с обручением, Марья Алексеевна, — проговорила она, а потом отвела взгляд в окно, на аллею. Она боялась задать вопрос о том, кто нареченный воспитанницы графини, гоня от себя мысль, что та могла обручить Машу и своего племянника. No, il est impossible! [154] — Когда же назначен сей счастливый день для вас?

— Вы же слышали, Анна Михайловна, после дня Вознесения Господня, — отрезала Маша, даже не поблагодарив за поздравление, не отвлеклась от вышивки на подошедшую к ней Анну.

— О, madam la comtesse [155] поведала, что ваш жених влюбился в вас тут же, как увидел, — произнесла приблизившаяся к ним Катиш, восторженно сверкая глазами от услышанной истории о предложении, сделанном воспитаннице графини. Ну, и пусть, что он управитель графских владений! Зато, как сказала графиня, очень положительный и серьезный homme [156], благородного, но разорившегося вконец рода курляндской фамилии, оттого и в управителях.

Этот курляндец давно краснел при виде Маши, как юнец, когда приезжал к графине с докладами, не смел глаз поднять на ту лишний раз, вызывая улыбку на губах Марьи Афанасьевны. А тут еще она давеча заметила, как блестит глаз у самой Маши… Дурно блестит, ой как дурно! Потому и вывела курляндца, Ореста Карловича, на этот разговор о женитьбе, напоминая тому, что пора бы и жену ввести в тот дом в Петербурге, что курляндец прикупил недавно. А чем Маша не хороша? Всем хороша Маша ее.

Курляндец тогда, помнится, бухнулся на колени, стал целовать руки графини в благодарность, чем разочаровал ее несколько — такой деловитый, в летах, а тут вон как! Но согласие свое дала, назначила дату венчания сама же — после дня Вознесения. На что весна — красна, а и та на Вознесенье Христово за лето замуж выходит, грех девице не идти.

Маша, правда, убежала из кабинета в слезах, когда Марья Афанасьевна сказала ей о предстоящем замужестве. Да только графиня знала, что та согласится, никуда не денется. Так и вышло — на Сретенье и обручила ее с Орестом Карловичем. Теперь вот к венчальному дню готовится, приданое шьет. А то, что Маша ходит с кислой миной, так перед союзом венчальным полагается поплакать, чтобы счастливую долю в