будущими родами и писала к Алевтине Афанасьевне с «la demande derniere» [708], то злилась на нее за подобное бездушие и холод к ее положению. Смешно вспоминать ныне, но тогда Анна стала совершенно невыносимой, и своими страхами довела до приступов истерии даже Веру Александровну, которую одним из своих писем убедила в собственной скорой смерти.

Именно в те периоды усадебный дом в Раздолье, где остались Оленины до родов и на первое время после, стали сотрясать ссоры (нет, Анна никогда не признается никому, кто был истинный зачинщик этих некрасивых стычек). Тогда Анна с удивлением узнала, что Андрей не всегда бывает спокоен и тих при выяснении отношений, что его сложно, но все-таки можно вывести из себя.

Правда, он повысил на нее голос всего единожды за то время, но, видит Бог, тот крик… Она запомнила его надолго. Оказалось, что Андрей тоже может гореть в пылу ссоры не менее ярко, чем она, а крик его намного громче, чем ее. И страх, в котором он признался первый, вынуждая ее открыться в собственных страхах.

— Я клянусь тебе жизнью своей, что доктор ни единого слова не сказал о твоем худом здравии. Que non! [709] Но он утверждает ныне, что ты сама себя губишь. Своей истерией, которую она наблюдает в тебе. Взгляни на себя! Ты извечно недовольна всем! Ты кричишь на всех! Ты упиваешься чужими слезами и моим гневом. Что с тобой, Анна? Ты меня уже не единожды упрекнула равнодушием к тебе. Меня! Неужели ты думаешь, что если бы была хотя бы малейшая опасность для меня потерять тебя, то я бы не изыскал пути, чтобы предотвратить это?! Да тут толпами ходили бы эскулапы! Я бы добился приезда в Раздолье лейб-медика, коли надобно бы было! Я бы все сделал! Все! Но этого не надобно… И акушерка, и доктор, что наблюдали тебя едины во мнении — все идет своим чередом. Желаешь — привезу господина Мантеля? Ему поверишь? Что мне сделать, в конце-то концов?! Что мне сделать, Анна, чтобы ты больше не впадала в свои приступы? Анна! Что мне делать? Ты изводишь себя этими приступами! Доктор обмолвился давеча, что возможна даже потеря разума… если не сейчас, то после… Анна, умоляю тебя! Ты же сама вредишь себе! Что с тобой?! Господи, что с тобой?!

А она тогда смотрела на него, кричащего в голос, полного гнева и какой-то странной растерянности, и понимала, что впервые видит его таким. И что ощущает отчего-то не страх перед его рыком, который ушел спустя первые минуты, а приступ сдавливающей ныне ее горло острой любви к этому человеку, в глазах которого она читала страх за себя.

Мгновения пылающего гнева Андрея завершились, как и остальные ссоры, их объятием. Анна всегда первая обнимала его, обвивала своими руками, зная, что близость быстро погасит гнев и неприятный привкус ссоры. Но в этот раз она цеплялась за него сильнее обычного.

— Почему ты мне не веришь более? — спросил, утыкаясь в ее волосы, Андрей, и она покачала головой.

— Я не верю уже даже самой себе… потому что безумна от страха… что я умру…

— Я сделаю все, чтобы ничего худого не стряслось.

— Ты не столь всесилен, — покачала головой Анна, но он только сильнее обнял ее, по обыкновению, наполняя ее странным чувством покоя. — Пообещай, что не оставишь меня в те минуты. Только с тобой я не боюсь… только с тобой…

И это было еще одним правилом, которое Оленины нарушили, в очередной раз вызвав осуждение мадам Оленины и Веры Александровны, успевших прибыть в Раздолье ко дню родов. Андрей не удалился из покоев, которые они делили с Анной, когда перепуганной неожиданной болью жене сообщили о том, что срок настал, и младенец торопится на свет, и когда ее, оставив в одной сорочке, уложили в постель, из которой та только встала. Несмотря на громкие возражение акушерки, твердившей, что грех быть при жене в это неподобающее время, он не вышел вон и первое время сидел возле кровати Анны, сжимая ее руку и уверяя, что все будет хорошо. Пока акушерка, понимая, что ничто и никто, кроме самой роженицы, не заставит барина уйти, не шепнула в ухо той:

— Ваше сиятельство будет лежать в пот да некрасивой? Не глядеть никто на фрау в родах, чтобы тайна жизнь сохранить да любовь герра. В фрау красота мало, когда жизнь идет. Тут не до красота… Да и мешать его сиятельство мне! Пусть идет!

И Анна, одурманенная болью, которая в этот момент после длительной передышки снова схватилась за ее тело, согласилась с ней, хотя и с трудом выпустила руку мужа из своих пальцев, ощущая, как снова возвращаются страхи в ее душу. А потом снова увидела его, когда откинулась на подушки, отдыхая между спазмами боли — в отражении зеркала, которое развернули таким образом, чтобы она видела его, сидящего в кресле в соседней комнате. Все еще рядом с ней… пусть и в некотором отдалении…

Анна помнила, что недолго смотрела в отражение, черпая во взгляде, устремленном на нее через зеркало, силы, чтобы встретить новый приступ, которые стали чаще и интенсивнее. А потом потерялась в боли, окутавшей ее словно облаком. Только голос акушерки, который проникал в это облако и что-то требовал от нее. Сначала не кричать в голос и беречь силы, а потом помогать ей, а не сопротивляться тому, что происходит с телом.

Анна и сейчас, думая о предстоящих ей вторых родах, не смогла бы рассказать, что происходило тогда в ее спальне. Только помнила сейчас невероятное облегчение, когда нечто, давившее на кости ее таза, выскользнуло из нее. И дикую усталость, которой поддалась после рождения ребенка. А еще злость на эту противную немку, акушерку, что принимала роды. Анне так хотелось спать, а та все теребила ее и щипала, говоря, что рано еще отдыхать, что еще не все закончилось. Она все равно заснула, невзирая на эти требования. В конце концов, кто такая эта немка, чтобы ей указывать?!

А проснулась, когда кто-то тихо заскулил над ухом, так тоненько и протяжно, и в ней, еще толком не проснувшейся, что вдруг сжалось где-то в пустом уже животе. Открыла глаза и увидела Андрея, сидящего подле нее на постели со свертком в руках.

— O mon Dieu! Я так устала, что даже…, - Анна хотела резко сесть в постели, но это движение вдруг отозвалось неприятной болью в животе.

— Понимаю, — кивнул Андрей, улыбаясь и отправляя ее обратно на подушки легким движением ладони. — Фрау Греттен сказала, что тебе лучше полежать до самого полудня. Всю ночь и все утро. Отдыхай, моя милая…

Андрей склонился к ней, читая по глазам, что она желает увидеть сокровище, которое он уже час носил на руках после того, как ребенка отдала кормилица. Отогнул край покрывальца, показывая ей удивительно длинные ресницы и идеально круглое личико. И как показалось Анне, с некоторым нежеланием положил в ее протянутые руки свою драгоценную ношу.

— Как он красив! — прошептала Анна с благоговением в голосе, с трудом удерживая слезы, навернувшиеся на глаза при взгляде на ребенка, который еще недавно был одним целым с ней.

— Она, — поправил Андрей, улыбаясь. — Это дочь…

Сначала Анна почувствовала легкий укол сожаления, что не сумела подарить наследника своему супругу. Словно не удалось ей стать и в этом лучшей. А потом, когда вдохнула запах, который шел от этого лобика и этих пухленьких щечек, забыла обо всем на свете, кроме дитя в своих руках и мужа, целующего ее в висок.

Андрей хотел крестить девочку Марией в память о тетушке. Анна бы поддержала его с удовольствием, но при этом имени помимо лица Марьи Афанасьевны в ее голове возникало воспоминание об иной Марии, несущее вслед неприятный укол в сердце. Она бы с радостью нарекла дочь Аполлинарией, чтобы у нее была Pauline. Но это имя могло бы вызвать в belle-mere очередной приступ раздражения, а этого Анне бы не хотелось.

— Елизавета, — произнесла она, вспоминая, как смотрела Месяцеслов несколько дней, предполагая будущее имя для дитя. — Ныне славят Елизавету.

— Лизонька, Лиззи, Лиза, — прошептал Андрей нараспев, давая всем своим видом понять, что принимает это имя, что оно ему нравится. И Анна не смогла сдержать улыбки, когда расслышала в его голосе знакомые нотки нежности.

Другой раз Анна открыла глаза в день родов уже в весенних сумерках, но Андрея не было рядом в постели. Он ходил по соседней комнате, Анна видела в отражение зеркала его то появляющийся, то ускользающий из обзора силуэт, что-то говоря вполголоса ребенку у него на руках. А потом встал у окна и словно что-то показывал дочери в сгущающейся за стеклом темноте. Анна хотела его окликнуть, но не