— Уверена в том, — яростно сверкнули глаза Анны. — Только в том анекдоте, что гулял по столице с позволения сего офицера, нет ни единой ложной детали. Вижу по вашему взгляду, что удивлены тому, верно? Да, я была очарована им, этим Караташевым, ведь всем известно, самые привлекательные офицеры в кавалергардском полку! Да, он волочился за мной в Москве, и я принимала его ухаживания. И да — я отвергла его, отказала ему, за что он и отмстил мне после!

Вдруг стало не хватать воздуха из-за комка, что встал в горле. Анна сжала пальцы в кулаки, вспоминая, какой легковерной была, как была влюблена в кавалергарда, что совершенно вскружил ей голову красивыми словами и своими удивительно синими глазами. Она была приветлива со всеми, кто окружил тогда ее в Москве, но Караташева выделяла особенно, и это было заметно. Юная и наивная, она приняла его чувства за чистую монету, а его самого — за рыцаря, которого так ждала в свою жизнь, потому была перепугана его неожиданной атакой в слабо освещенной парадной анфиладе, куда он выскользнул из бальной залы, увлек ее из-под опеки Веры Александровны. Да, она сама виновна в том позоре, она признавала то, — поддалась его словам и уговорам своего сердца, забылась.

Караташев тогда прижал ее к стене, грубо, с силой впился в губы, а ладонью сжал грудь через легкую ткань платья.

— Ну, что ты, — приговаривал он ей, вдруг перейдя на интимное «ты», когда она отворачивала голову, уходя от этих жестких губ, отбиваясь от его хватки. — Ну что ты, милая?

Она могла бы крикнуть в голос на помощь, но видит Бог, сплетни, что разойдутся по Москве после, ей вовсе были ни к чему. Тут же припомнили бы открыто тот факт, что ее родители венчались без благословения деда, графа Туманина, и только спустя пару лет тот простил дочери брак с нетитулованным и небогатым поручиком уланского полка, перенесли бы вольность матери на дочь.

— Ну что ты, — Караташеву, казалось, нипочем были ее слабые удары веером, ее сопротивление. — Что ты, милая? Я же жениться хочу на тебе, petite sotte [116], слово даю. Но как жениться, не узнав вкус твоих губ? А вдруг не по нраву мне будет? Открой губы, милая, открой губы. Не упрямься, ну же!

Где-то в темноте дальних комнат стукнула дверь. Караташев отвлекся на миг, но и этого мига ей было довольно, чтобы выскользнуть из его рук, убежать в комнату, что была отведена дамам на время бала.

Анна тогда долго плескала на лицо холодной воды из фарфорового тазика, чтобы успокоиться, выровнять дыхание и выйти в залу, как ни в чем не бывало. Вера Александровна, недовольная исчезновением Анны сюда без спроса (как объяснила ей та), сурово поджимала губы, злясь на те неудобства, что доставила ей племянница. Пришлось оторваться от разговора с дамами, а у одной из тех был сын чуть старше Катиш по годам. Надо было составить хорошее знакомство, кто ведает, как жизнь повернется через пару-тройку лет. Это этой пигалице, которую Господь не обделил ни красой, ни грацией, а покойный батюшка Веры Александровны и состоянием, не было нужды тревожиться о судьбе будущей, а вот ее дочерям…! Благо, старшую удачно пристроила в прошлом году. Правда, сорокалетний полковник староват для восемнадцатилетней девушки и наводит тоску своими подвигами ратными, но зато имеет шанс быть в завещании дальнего титулованного родственника.

Вера Александровна злилась на Анну и весь следующий день, когда узнала, что был с визитом в доме Михаила Львовича кавалергард Караташев с demande en mariage, а та вдруг возьми да откажи ему! Женихами-то разве разбрасываются? Красив, умен, со связями и положением в обществе, с парой доходных имений в Малороссии в собственности да незаложенных к тому же. Pauvre homme [117], он так был влюблен в Анну, так добивался ее расположения, как видела Вера Александровна. А та стала вдруг столь холодна с ним, столь высокомерна, ни одного танца после не подарила, жаловался он, прикусывая кулак, чтобы сдержать эмоции, Вере Александровне. Вот и поддалась она его уговорам, жалея, вписала тайно на мазурку.

Анна тогда не поверила свои глазам, когда увидела тот engagement [118] в своей карточке. Она и думала бы отказаться, да Вера Александровна напомнила, что нельзя, не по этикету то, так игнорировать кавалергарда. Да и Караташев в последнее время снова был тем самым Александром Васильевичем, кто сумел покорить ее сердце — милым, предупредительным, внимательным. Он так умоляюще на нее смотрел, и ее сердце дрогнуло.

Они уже были у самого финала мазурки, когда Караташев вдруг хищно улыбнулся Анне, и она испугалась отчего-то этой улыбки, задержала на его лице взгляд, не заметила носка его ступни, выставленной всего на короткий миг далее, чем следовало. Она споткнулась о его ногу, попыталась выровняться. Но, несмотря на это, Анна удержалась бы, если бы Караташев не выпустил ее ладонь из своих пальцев. Лишенная опоры, она качнулась вперед, наступила на подол и под дружный выдох залы упала плашмя на пол, больно ударившись руками и коленями, порвав тонкую ткань подола.

— Я же говорил, что все едино, будешь у моих ног волей-неволей, помнишь? — прошептал Караташев, склоняясь к ней первым, и она взглянула на него, пораженная его словами, сломленная тем постыдным положением, в котором оказалась. Упасть на балу девице — что может быть хуже? Упасть вот так некрасиво, неграциозно, порвав платье, растеряв туфельки, что соскользнули с ног при падении, разъехались по паркету.

— Как же так случилось? — волновалась Вера Александровна, когда они ехали с того злополучного бала, покинув его тут же. — Как же ты могла быть lourdaud [119]!

— Ну-ну, — успокаивал Михаил Львович, прижимая к себе плачущую Анну. — Не плачь. С кем не бывает? Право слово. Увидишь, все вскорости забудут о том.

Не забыли. Анну, куда она бы не выезжала, сопровождали отныне постоянные перешептывания за спиной, тихие смешки. Ее перестали приглашать сперва на мазурку, опасаясь оконфузиться вместе с ней, как это случилось давеча с Караташевым, а после и на другие танцы. Стали обсуждать ее наряды и ее поведение. Была бы она не так привлекательна, ей бы простили и забыли, но людская зависть не знает пощады. Мстительный Караташев только подливал масла в огонь этой скрытой травли, вспоминая о той истории, как о «ma grande confusion»[120].

Анна не выдержала и двух седмиц. Умолила отца уехать из города, не завершив сезона, вернуться в Гжатск, в родное и такое любимое Милорадово. Ее уже не привлекал тот город, о котором она столько лет мечтала, и который так жестоко посмеялся над ней. Который едва не сломал ее, не разбил, как фарфоровую куклу…

Анна резко повернулась к Андрею, что молча слушал ее версию тех событий в Москве, заглянула в его побледневшее лицо, в его глаза, вдруг потемневшие, сжала руки с силой.

— Вам ведь Петр рассказал. К чему? Да и ладно! Все едино — узнали бы! — в глубине глаз Андрея что-то мелькнуло при виде слез, блеснувших в том резком повороте головы, и она, не сумев распознать до конца, отчего он так странно смотрит на нее, прошипела зло. — И жалеть меня не смейте, слышите? Не смейте меня жалеть! Мне не надо вашей жалости!

Андрей вдруг обхватил ее лицо своими большими ладонями, притянул к себе еще ближе. Растерянная, она не стала сопротивляться, подчинилась, даже не подумав о том, каким неприлично близким стало меж их телами расстояние — менее пальца. Только смотрела на него чуть удивленно, широко распахнув глаза. Маленькая капелька сорвалась с ресниц и медленно покатилась по щеке к уголку рта, где ее смахнул большой палец мужской руки. Анна неосознанно приоткрыла губы при этой нечаянной ласке.

«Знаешь, что означает сия мушка у рта? „Pret a baiser“ [121], вот что», прозвучало в голове Андрея в тот же миг, и он начал склоняться к этому рту, к этим распахнутым в приглашении губам, подчиняясь желанию, тут же вспыхнувшему в груди, сметающему вмиг все доводы и возражения разума.

— Ох ты, Пречистая! Это что ж то?! — раздалось громкое причитание из того угла, где еще недавно спала сладким сном няня Анны. — Это что ж то?!

Анна тут же отшатнулась от Андрея, выскользнула из его ладоней, отбежала на пару шагов. А Пантелеевна уже поднималась со стула, поправляя соскользнувшую с плеча шаль, склонялась к ним, напряженно вглядываясь близорукими глазами в глубину оранжереи, туда, где у канапе ей почудилось нечто из ряда вон.

— Это кто ж за охальник-то? — старушка медленно направилась в их сторону, стараясь рассмотреть того, кто стоял еще недавно так близко к ее Анечке. — Вот я-то ужо пожалуюсь Михалу Львовичу-то! Ишь,