— Считай, что разрешение получено… Как всегда. А это тоже Душка сделал? — Она показала на царапины на его запястье.

— Я бы его в микроволновку сунул за такие дела.

Она улыбнулась:

— Пойду найду тебе апельсиновый сок.

Ребус проводил ее взглядом, попытавшись, несмотря на сушь во рту, одобрительно свистнуть ей вслед. Один из волнистых попугайчиков в клетке поблизости показал ему, как это делается. Пейшенс повернулась к попугайчику и улыбнулась.

Он улегся в пенную ванну и, глубоко вздохнув, закрыл глаза — в точности как советовал его доктор. «Методика релаксации» — так это называется по-научному. Доктор настоятельно рекомендовал Ребусу почаще расслабляться. Высокое кровяное давление. Ничего серьезного, но все же… Конечно, можно принимать таблетки, бета-блокаторы. Но доктор был сторонником саморегуляции. Глубокая релаксация. Самогипноз. Ребус хотел было сказать доктору, что его отец был гипнотизером, а брат до сих пор, вероятно, остается профессиональным гипнотизером… в местах не столь отдаленных.

Глубоко дышать… ни о чем не думать… расслабить голову, лоб, челюсть, шею, грудь, руки. Обратный отсчет до нуля. Никаких стрессов, никакого напряжения.

Поначалу Ребус заподозрил доктора в крохоборстве — нежелании выписывать дорогостоящие лекарства. Но рекомендации доктора вроде бы работали, черт его побери. Самопомощь всегда под рукой, как и Пейшенс Эйткен…

— Держи, — сказала она, заходя в ванную. В руке у нее был высокий тонкий стакан с апельсиновым соком. — Выжато доктором Эйткен.

Ребус скользнул мыльной рукой по ее ягодицам:

— Прижато инспектором Ребусом.

Она наклонилась и поцеловала его в лоб. Потом провела пальцем по его волосам:

— Тебе пора пользоваться кондиционером для волос, Джон. У тебя фолликулы совершенно потеряли силу.

— Это потому, что моя сила собирается совсем в другом месте.

Она прищурилась.

— Не спеши, мой мальчик, — сказала она и, прежде чем он успел снова схватить ее за ягодицы, выскользнула из ванной. Ребус, улыбнувшись, погрузился в воду.

Дышать глубже… прогнать все мысли… Неужели Грегора Джека подставили? Если да, то кто? С какой целью? Чтобы устроить скандал, конечно. Политический скандал. Для первых газетных полос. Но атмосфера в доме Джека была какая-то… странная. Безусловно напряженная, это естественно, но еще холодная и нервная, словно худшее впереди.

Жена… Элизабет… что-то с ней не так. Что-то тут не сходится. Предыстория, нужна предыстория. Он должен быть уверен. Адрес домика в горах он запомнил, но, насколько он знал полицейские участки в Хайленде, звонить туда в воскресенье бесполезно. Предыстория… Он снова вспомнил о репортере Крисе Кемпе. А почему бы и нет? Просыпайтесь, руки, просыпайтесь, грудь, шея и голова. Воскресенье не время для отдыха. Кое для кого и воскресенье рабочий день.

Пейшенс высунула голову из-за двери.

— Как насчет тихого вечера? — предложила она. — Я приготовлю…

— К чертям собачьим тихий вечер, — сказал Ребус, внушительно поднимаясь из воды. — Пойдем выпьем где-нибудь.

— Джон, ты же меня знаешь, я ничего не имею против дешевых мест, но это совсем убожество. Ты не думаешь, что я заслуживаю лучшего?

Ребус клюнул Пейшенс в щечку, поставил стаканы на стол и сел рядом с ней.

— Я взял тебе двойной, — сказал он.

— Вижу. — Она подняла стакан. — Для тоника места почти не осталось, да?

Они сидели в заднем зале заведения под названием «Конский волос» на Бротон-стрит. За дверью был виден бар, как водится шумный. Собеседники здесь сидели словно дуэлянты, шагах в десяти друг от друга. В итоге все в зале кричали, будто при перекрестном огне или коротком замыкании. Шумно, но весело. Во втором зале было спокойнее. Здесь вдоль стен буквой U располагались мягкие сиденья, стояли рахитичные стулья. Узкие ромбовидные столы были привинчены к полу. По слухам, мягкие сиденья были набиты конским волосом еще в 1920-е годы. Отсюда и название — «Конский волос», а настоящее, прозаическое название все давно забыли.

Пейшенс вылила в свой джин половину маленькой бутылочки тоника, а себе Ребус взял пинту индийского светлого.

— Твое здоровье, — без особого энтузиазма сказала она и добавила: — Я прекрасно понимаю, что для этого есть какая-то причина. Не просто же так мы сюда пришли. Вероятно, это имеет отношение к твоей работе?

Ребус поставил стакан.

— Да, — ответил он.

Она подняла глаза к потолку в никотиновой копоти.

— Господи, дай мне силы, — сказала она.

— Это ненадолго, — сказал Ребус. — Надеюсь, мы успеем зайти еще куда-нибудь… в достойное тебя место.

— Не нарывайся, свинтус.

Ребус опустил глаза в свою кружку, размышляя о различных смыслах высказывания Пейшенс. Потом в его поле зрения возник кто-то из вновь вошедших, и Ребус с места помахал ему. Молодой человек подошел к ним, устало улыбаясь.

— Не часто доводится видеть вас здесь, инспектор Ребус.

— Садись. Я угощаю, — сказал Ребус. — Пейшенс, позволь тебе представить: один из лучших молодых репортеров Шотландии — Крис Кемп.

Ребус встал и направился к бару. Крис Кемп подтащил к их столику стул и сел, предварительно проверив его на прочность.

— Не иначе ему что-то от меня нужно, — сказал он Пейшенс, кивая в сторону бара. — Он знает: немного лести, и из меня можно веревки вить.

Не то чтобы это была бессовестная лесть. В Абердине Крис Кемп не раз получал премии за работу в вечерней газете; в Глазго, куда он потом переехал, его назвали лучшим молодым журналистом года; оттуда он переместился в Эдинбург, где последние полтора года пытался, по его собственному выражению, «расшевелить болото». Все знали, что настанет день — и он уедет на юг. В Шотландии ему «расшевеливать» практически нечего. Он и сам это знал. Это было неизбежно. Его держала здесь только подружка-студентка, которая через год заканчивала университет и слышать не хотела о переезде на юг, по крайней мере до диплома…

Когда Ребус вернулся от барной стойки, Пейшенс уже знала про него все это и еще немного. В глазах у нее стояла скука, чего Крис Кемп — при всех своих замечательных качествах — не замечал. Он говорил, а она, слушая его, думала: стоит ли Джон Ребус всего этого? Стоит ли он всех тех усилий, которые ей, похоже, придется затрачивать всю жизнь? Она его не любила и на этот счет не обманывалась. Да, «любовь» несколько раз случалась в ее жизни, но давно, в ранней юности и потом, когда ей было немногим больше двадцати, нет, было еще и в тридцать с чем-то. И всегда это заканчивалось либо никак, либо мерзко. А потому теперь ей казалось, что «любовь» может с одинаковым успехом означать как начало отношений, так и их бесславный конец.

С подобными случаями она не раз сталкивалась в своем врачебном кабинете. Она видела мужчин и женщин (чаще женщин), сломленных любовью, по-настоящему больных оттого, что они слишком сильно любили и не нашли взаимности. Любовь становилась для них неотвязной болезнью, как у детей воспаление среднего уха, а у стариков стенокардия. И от этого недуга у доктора Эйткен не было лекарства — ничего, кроме слов сочувствия.

Время лечит, могла она сказать в минуту откровенности. Да, оно залечивает рану, и на ней нарастает