Я промолчал и сунул руку в карман, нащупал там последнюю монету и подумал о своей пустой квартире.

— Ладно! Но воду для автомобиля я таскать не собираюсь, — предупредил я.

— Воду? В этом нет необходимости, но ты подал мне чудесную идею.

Он не имел в виду «стенли стимер», он давно заменил его — еще до того, как совсем охладел к автомобилям. Под водой он имел в виду находившееся неподалеку озеро Ретиро с его колесными пароходами и лужайками для пикников. В этот августовский день здесь почти никого не было, ларьки с едой и небольшой кукольный театр стояли с закрытыми от полуденного солнца ставнями, а несколько работников дремали в тени в ожидании вечерней прохлады. Единственным, кроме нас, прогуливающимся по парку был похожий на жулика мужчина в потрепанной накидке, возможно, такой же, как и я, придворный неудачник, склонившийся ухом к мраморной статуе королевского отца, как будто подслушивал секреты умершего монарха.

Аль-Серрас постучал в окошко, чтобы разбудить спящего смотрителя, и просунул между прутьями сложенную банкноту. И вскоре мы уже скользили на лодке по ослепительно сверкающей воде, рядом с утками, которым от жары было лень даже отплыть в сторону. Я не думал, что голоден, но, когда почуял аромат, исходящий от пропитавшихся жиром пакетов, которые он погрузил в лодку, — с купленными по пути хлебом, колбасой, сыром и фруктами, — аппетит мой вернулся.

Я слушал, сонный и впервые за последние несколько дней сытый, как пианист выражает свое неудовольствие «Весной священной» Стравинского, рассказывал о своих экспериментах с джазом, своем каталоге всех знаменитых испанских музыкантов и художников, живущих в Париже.

— О ком ни подумай, все они там! — А затем остановился и поправился: — Ну, не все. Но множество бывших звезд, если задуматься.

Он рассказывал мне о музыке и жизни в Англии, Италии, Сан-Франциско и Новом Орлеане, везде, но только не в Испании. Может, я ошибся. Аль-Серрас не собирался возвращаться к придворной жизни, он просто проходил мимо. Испания была последним местом в мире, которое интересовало его: он был человеком, который жаждал нового, интересного, вдохновляющего, должен был находиться в центре вселенной, каждый раз — новой. При этом он ненавидел войну, даже самый далекий намек на нее, вид бинтов, звук сигнального горна. Когда я спросил напрямую, он заверил меня — он вернулся навсегда. Испания, предсказывал он, сохранит нейтралитет в войне, не по каким-то соображениям высокой морали, а просто для того, чтобы вытащить себя из экономического спада. Когда вся Европа в руинах, у разваливающейся промышленности Испании, возможно, будет шанс — как и у ее музыкантов.

— Мы поедем на поезде, — говорил он. — На этот раз не в собственном вагоне. В любом случае тащить с собой в путешествие рояль особого смысла нет: зачем упражняться на инструменте, который лучше, чем тот, на котором ты будешь играть на концертах? Но путешествовать первым классом налегке мы себе позволить можем. Остановки в больших городах и, конечно, в маленьких, встречающихся на пути. Тебе вполне хватит сил. Как говорила моя прекрасная мама, тяжелая работа и жесткая кровать не дают артисту стареть.

Я кивал головой, убаюкиваемый легким покачиванием лодки:

— Поездом? — Я протер глаза, на внутренних поверхностях век заплясали желтые пятна.

— Тебя, наверное, беспокоит скрипач. Он знает свое дело, разумеется, он точно так же о тебе спрашивал, как и месье Байбер, но я его успокоил. Первая неделя будет, конечно, испытанием, но после этого…

— Успокоил его?

— Что ты будешь выступать в соответствии с нашими стандартами.

— А кто сказал, что я вообще буду выступать?

— Байбер спрашивал, какие у тебя могут быть пожелания в смысле оплаты. Я сказал ему, что ты понимаешь, какова сегодня жизнь, для тебя главное — постоянная работа, отпуска. Я сказал ему, что ты будешь вести себя честно.

— Честно. — Я закрыл глаза. — Так же честно, как не отвечать на письма, которые я тебе писал?

— Да, да — о приезде в Париж.

— Так, значит, ты их читал.

— И как видишь, я был прав. Это не место для музыканта. По крайней мере, не сейчас.

— Но ты не объяснил мне этого. Я же не мог знать, что ты пренебрегаешь мной ради моего же блага.

Он не ответил, и я закрыл глаза. Он сбросил пиджак и рубашку и греб в одной майке, неторопливо взмахивая веслами. Я слышал позвякивание уключин.

— Фелю, прежде чем я нашел тебя в кафе, я побывал в твоей квартире, увидел, как ты живешь.

— Мне это неинтересно, — ответил я.

— Ты искал шанс, а сейчас отказываешься от него. По-твоему, это плохое предложение?

— Слишком хорошее и слишком неожиданное. За долгие годы у меня возник вкус к независимости и нелюбовь к покровительству.

— Годы! — фыркнул он и встал.

Лодка покачнулась. Я нагнулся и положил руки на планширы лодки, пытаясь успокоить ее колебания, пока он балансировал на одной мускулистой ноге, затягивая шнурки.

— Ты еще слишком молод, чтобы так говорить!

Упираясь подбородком в колени, я кое-как остановил колебания лодки. Я больше слышал, чем видел: щелчок подвязки, стук сброшенного ботинка. На колени мне приземлился черный носок.

— Молчи, — сказал он. — Несогласие вредно для пищеварения, а несварение плохо для плавания.

Лодка сильно накренилась и затем выправилась так резко, что у меня перехватило дыхание. Он нырнул и скрылся в воде. Я услышал несколько протестующих кряканий, когда он вынырнул на поверхность в нескольких метрах от лодки.

— Давай сюда! — позвал он.

Я не ответил сразу, и он крикнул снова:

— Ну и ладно. Вода просто чудесная. Не хочешь — не надо.

Я смотрел, как он плывет на спине, его живот возвышался над поверхностью, как гладкий белый остров. Майка на нем просвечивала, и были видны завитки черных волос на груди. Большие розовые пальцы ног изгибались под мутной водой.

— В мире есть всего два места, где я чувствую себя невесомым и умиротворенным, — бодро сказал он, его раздражение уже прошло. — Это — второе из них.