Идя за водой, я мысленно возвращался к нашему разговору, размышлял над его словами об Исабель и графе, я вызывал в себе чувство неприязни к нему, поскольку все еще стеснялся той радости, что недавно испытал, когда он пригласил меня поехать с ним.

— Фернан, — сказал я громко и с горечью. Он не знал моего имени. Ему просто нужен был подносчик воды для его жалкой паровой машины. Поилки для лошадей. Я споткнулся о булыжник и почувствовал, как боль пронзила бедро. Но однажды, подумал я, когда автомобили завоюют мир, не станет никаких поилок для лошадей через каждые несколько кварталов.

Когда вещи меняются, они меняются не чуть-чуть, а значительно, так основательно, что мы не можем предвидеть изменений: что исчезнет, а что возникнет, чтобы занять место исчезнувшего. Что продержится дольше? Не «стенли стимеры». И не музыка Аль-Серраса.

— Я помню мальчика, — сказал он мне двумя часами позже, сопровождая свой рассказ мощной отрыжкой. Мы смогли запустить «стенли стимер», и это была уже третья таверна, где мы останавливались, чтобы, как он говорил, «перекусить», а сам запивал каждый ломоть хлеба и кусок жирного мяса по меньшей мере двумя стаканами жидкости янтарного цвета.

Я старался держаться подальше от него, насколько мне позволял стул. Но как только я отодвигался, он начинал сползать, и мне приходилось в очередной раз возвращаться и подпирать его мясистое плечо. На мое ворчание бармен поднимал глаза, тогда у Аль-Серраса появлялась возможность поднять палец, что означало просьбу наполнить бокал.

— Этот мальчик, — продолжал он, — обладал всем, чего не было у меня. Я разыскивал его многие годы.

Я протянул руку, чтобы остановить бармена, собиравшегося наполнить и мой бокал.

— Я встретил его в маленьком городишке. Пыль, ослиный помет и старухи, волочившие свои черные юбки. Ты знаешь это место?

— Конечно. Оно называется Испания.

— Правильно. Я играл там в трио… Он поднялся на сцену, с ним была виолончель, самая маленькая из когда-либо виденных мною.

Я сидел выпрямившись.

— Там были и его родители — симпатичная мама и жирный отец-хвастун. Мальчик, казалось, был в шоке. Боязнь сцены. Наверное, отец бил его. Я видел такое в каждом городе. Чудовища… — Он замолк и уставился вдаль.

— Да.

— Мальчик поставил свою крошечную виолончель у ног и стал играть. И превратился в нечто такое, чего я не видел никогда. Казалось, он не с нами на сцене, а где-то очень далеко. Затем — сейчас уже не вспомню причины — отец ударил его.

Я весь напрягся, вытянув шею, пытался увидеть в водянистых глазах Аль-Серраса хоть какие-то признаки тоски.

— А вы уверены, что у него была виолончель?

Он игнорировал мой вопрос:

— Дальше было еще забавнее. Мать, слишком хорошая для такого мужа, что-то держала в руке. Что- то вроде трости, но толще. Длинное и круглое. И этим она ударила своего мужа по носу. Сумасшедший дом!

— Может, он не был ее мужем?

— Минуточку, дружок, — сказал он напыщенно и замолчал, его глаза наполнились слезами, несколько раз он хлюпнул носом. Затем кашлянул в рукав, оставив на нем следы мутных, пьяных слез. Я предложил ему носовой платок, но он отказался. — Она была прекрасна. Его защитница — Мадонна!

— А он?

— А он существовал в своем собственном мире.

— Это была не виолончель, — сказал я. — Это была скрипка.

— Официант! — проревел Аль-Серрас.

— Это была скрипка, на которой он играл, как на виолончели, — снова пытался сказать я.

— Ты не понял, — прорычал он. Силы возвращались к нему. Схватив за пиджак, он легко поднял меня со стула. Послышался треск рвущейся ткани.

— Вы нашли этого мальчика, — сказал я дрожащим голосом.

— Я же рассказываю тебе, а ты точно не слышишь, — прогремел он и снова потряс меня. — Это был ангел, абстракция.

— Он — реален, он вырос!

— Если бы мы могли просто любить нашу музыку, если бы мы могли быть защищены от всего другого, мы бы тоже были ангелами, — сказал Аль-Серрас, ослабив хватку. — Я по-прежнему ищу этого мальчишку, ищу в себе. Я пытаюсь найти тот момент, когда, кроме музыки, не существует ничего. Ни разу мне не удавалось так погрузиться в музыку, чтобы я забыл о своих слушателях, нет, хоть уголком глаза да вижу: тут женщина зевает? там мужчина собирается уходить? Даже наедине с собой меня постоянно мучают мысли: что, пальцы уже не столь ловки, как прежде? неужели мои лучшие годы уже позади? кто-нибудь будет помнить меня? — Он замолчал на мгновение. — Меня не помнят нигде… кроме тех мест, где я часто бываю. — Он оттолкнулся от бара, чтобы сплюнуть под ноги, но промахнулся — по его ботинку расползлось пятно. Подняв пустой заляпанный стакан, он провозгласил: — За все, что неподвластно времени…

Я в нужный момент успел перехватить бокал, поскольку пальцы его уже не слушались.

— Ах я мошенник, — прошептал он.

— Но вы знамениты.

— Порой мне кажется, что ключ к происходящему кроется в возвращении к истокам. Возможно, разгадка в том, что нужно быть твердым до конца.

— Вы слишком все драматизируете.

— Я не хочу умирать. — Он так близко наклонился ко мне, что жесткий, загнутый вверх кончик его усов коснулся моей щеки. — Я хочу просто исчезнуть. И друг помог бы мне сделать это… Если бы у меня был друг. — Он совсем сполз мне на плечо и тяжело дышал в ухо. Я напряг все свои силы, чтобы удержать его.

Бармен, подошедший ближе, когда я схватил бокал Аль-Серраса, потирая в воздухе пальцами, неоднозначно намекал, что нам не мешало бы расплатиться.

— А теперь послушайте меня. — Я пытался говорить сквозь его бормотание и одновременно отыскивая деньги в тесных складках его карманов. — Тот мальчик, которого вы встретили, та деревня…

Либо я не мог достаточно глубоко протиснуть руки в его карманы и нащупать то, что искал, либо они были пусты. А его дыхание в моем ухе уже превратилось в храп.

— Платить собираетесь? — спросил бармен.

— Он знаменитость, — ответил я, доставая деньги из своего кармана.

— Он пьян, — заметил бармен тоном человека, привыкшего изо дня в день выносить гробы. — Я помогу вывести его.