В своих записках испанцы оставили доказательство, что мореходы из тех городов, где я теперь побывал, плавали на больших долбленых лодках до самой Панамы, останавливаясь по пути во всех поселениях на побережье. Я очень сожалел, что такое плавание вблизи берегов в настоящее время почти невозможно. Какие странные повороты истории! Сейчас мне нужно в десять раз больше времени, чем древним майя, чтобы пройти вдоль некогда густонаселенного побережья Кинтана-Роо.

Чак-Мооль стоял как раз на середине моего пути. До Белиза оставалось больше сотни миль, а я уже совсем выдохся.

Однако в Чак-Мооле я получил добрые вести. Мне больше не надо было терзать себя мыслью о переправе через залив Эспириту-Санто, потому что у местечка Сакрифисио (названное так, быть может, в память о каких-нибудь жертвоприношениях индейцев Чан-Санта-Круса) живут три рыбака и у них есть две лодки. Чук согласился проводить меня туда. Но что было южнее залива Эспириту-Санто, оставалось тайной. Я смог лишь узнать, что ураганы уничтожили несколько кокалей и что все побережье стало безлюдным до самого Шкалака, на границе с Британским Гондурасом. Оставалось только надеяться на случайную встречу с каким-нибудь одиноким сольтеро (холостяком). Может быть, не все кокали были уничтожены там полностью. Однако никаких надежных сведений об этом я получить не мог, так как на побережье совсем не существует связи между отдельными пунктами.

Судя по моей карте, к югу от Эспириту-Санто должен был находиться большой маяк. Возможно, из этого пункта я сумею попасть в Белиз морем.

Утром я собрался в дорогу. Снова надо было шагать целый день сквозь кусты по раскаленному берегу. Ноги мои уже привыкли к острым камням, поэтому я почти всегда снимал сандалии. Теперь они совсем растрепались и расслоились, я подвязывал их хенекеновой веревкой, обматывая ее вокруг лодыжек.

Храмы на пути нам больше не встречались. Вдали от берега Чук тоже не знал ни одного места с развалинами, за исключением Тупака, где мы с ним уже побывали. Я теперь начал заметно сдавать в ходьбе — сказывались последствия моего довольно беспорядочного питания тортильями и черепашьими яйцами, постоянной жажды и нередких голодовок, длинных переходов, беспрерывного напряжения и усталости от непривычной обстановки.

Кожа у меня стала смуглой и кое-где облезла, борода достигла внушительной длины, а штаны и рубашка так изодрались, что выглядел я чуть получше нищего. Это меня вполне устраивало, потому что такой оборванец меньше привлекает к себе внимание грабителей. Чтобы скрыть дырки, я закатывал свои штаны все выше и выше. Когда мы прибыли в Сакрифисио, они уже были завернуты до колен. Возможно, такой вид сочли бы шикарным на Бермудских островах, но здесь он вызывал удивление. Я уже больше трех недель не видел зеркала и почти забыл, как выглядит мое лицо (правда, я не считал это великой потерей).

Поразительно, с какой легкостью я расстался со всеми привычными вещами, которые раньше всегда были в моем обиходе, вещами, казавшимися мне по-настоящему необходимыми, такими, как стулья, тарелки, суп. Моя тоска по цивилизации сводилась лишь к тоске по еде и питью. Ночью мне постоянно снились сказочные пиры, а глотая черепашьи яйца, я всегда мечтал об антрекоте. Что же касается питья, то безумная тоска по свежей прохладной воде никогда меня не покидала. В самые отчаянные моменты я мечтал даже о кока-коле. Теперь-то уж я всегда буду ценить воду! Невольно я начинал строить планы будущих пиров и банкетов, где было столько еды, что хватило бы мне по крайней мере на пять лет.

Но если не считать этих гастрономических грез, я не испытывал особого желания вернуться в цивилизованный мир, и только временами мне не хватало собеседника. Я испытывал нужду в таком собеседнике, которому бы мог сообщать обо всем виденном и открытом и таким образом доказывать самому себе, что это не сон. Нереальность всего, что я видел и делал, простота и естественность, с какой я совершал поступки, которые еще месяц назад показались бы мне невозможными или комическими, заставляли меня задавать себе вопрос, происходят ли все события в настоящее время или же это мой призрак идет по какому-то странному побережью в далеком прошлом. Я начал сомневаться даже в существовании Белиза и просто не мог вообразить, что в конце путешествия встречу говорящих на английском языке людей, которые пьют чай или, быть может, джин и тонизирующие напитки…

Однако конца моим испытаниям еще не было видно, впереди меня ожидала самая трудная часть пути, целых двадцать дней неопределенности и одиночества. Пока я не переправился через залив Асенсьон, я даже и не представлял, как мне все время везло. Всегда к концу дня после долгого и трудного пути мне удавалось находить пищу и кров да к тому же еще встречать добрых, гостеприимных людей. И вот сейчас эта цепь готова оборваться, и дальше я, может быть, уже не сумею соединить ее звенья.

Пока все шло хорошо. Теперь ветер мог перемениться…

В Сакрифисио мы нашли двух рыбаков, живших в маленькой хижине, возведенной на сваях на краю мангрового болота. За небольшую плату они согласились перевезти меня через залив до маяка Пунта- Эрреро на другом конце Эспириту-Санто. В Сакрифисио я расстался с Чуком, подарив ему на прощанье свою последнюю рубашку.

В отличие от залива Асенсьон залив Эспириту-Санто сиял голубизной, по его ясной поверхности тихо скользила маленькая рыбацкая лодка, заостренная с обоих концов. Сейчас я направлялся к последнему участку побережья, отделявшему меня от Британского Гондураса. Это был пустынный прямой берег, который от залива Эспириту-Санто шел строго на юг, до маленького поселка Шкалак у самой границы Мексики с Британским Гондурасом.

Пересекая Эспириту-Санто, я оставлял позади область, где обитают индиос сублевадос, и вступал на «ничейную землю», отделявшую мир современной цивилизации от мира индейцев.

Берег, вдоль которого я собирался следовать, составляет внешнюю сторону огромного треугольника суши, отделяющего Карибское море от широкого залива Четумаль. Их воды встречаются в узком проливе Бакалар-Чико, у мыса, которым заканчивается треугольник. Этот клин суши к югу от заливов Асенсьон и Эспириту-Санто представляет собой обширное болотистое пространство с редкими участками джунглей и поэтому почти безлюдное. Я знал, что там мне могут встретиться одни лишь подонки рода человеческого, бездомные бродяги и чиклеро — этот, так сказать, передовой отряд цивилизации, призванный завоевывать девственные земли.

Меня всегда удивляло, шла ли речь об Австралии, Бразилии или о любой другой огромной стране, почему западная цивилизация непременно должна выставлять себя в самом невыгодном свете, посылая на освоение девственных территорий отверженцев и преступников, которые своей дикостью и жестокостью заставляют аборигенов смотреть на «белого человека» как на носителя зла. И вот когда доверие к нам бывало полностью подорвано, наступала очередь ученых, исследователей и миссионеров, отважно вступавших на новые земли, чтобы проповедовать всякие истины остаткам туземцев, уцелевших после буйных маршей авангарда блестящей цивилизации, к которой мы себя охотно причисляем.

Примерно в таком же духе вот уже двадцать лет ведется освоение южного побережья Кинтана-Роо. Этот процесс был лишь в своей начальной стадии, поэтому я не рассчитывал встретить на своем пути каких-нибудь людей, кроме преступников и бандитов. Попытки заселить и освоить Кинтана-Роо пока не увенчались успехом. Встретившиеся мне впоследствии ржавые куски рифленого железа — вот почти все, что свидетельствовало о таких попытках. Остальное смели ураганы. Таким образом стихийные силы еще раз отвели разрушительную длань цивилизации от этой удивительной земли.

Высокий маяк, к которому мы теперь направлялись, был первым признаком цивилизации. Он стал виден с середины залива — большая ржавая башня около сорока футов в высоту. Мы причалили к узкой песчаной полоске берега у подножия маяка.

Расплатившись с рыбаками, я подошел поближе к маяку и увидел, в каком он жалком состоянии. Цементный фундамент башни был когда-то прочно заделан в скальных породах узкого мыса, отделяющего Карибское море от вод залива Эспириту-Санто. Постоянные ураганы понемногу подтачивали фундамент и скалы, так что теперь весь маяк угрожающе наклонился — сильнее, чем башня в Пизе. У основания маяка