кинозвездой. Я хочу быть таким, как все».) Иногда мы смотрели в окно. Позволяли себе взглянуть на часы. (Скоро прозвенит звонок, занятия закончатся, и мы пойдем домой.) Мы всегда были очень вежливы.
Мы говорили «да» и «никаких проблем».
Говорили «спасибо».
«Проходите, пожалуйста».
«После вас».
«Забудем об этом».
«Прошу вас, не беспокоитесь».
«Ничего страшного».
Когда учителя спрашивали, как у нас дела, мы растягивали губы в улыбке и заверяли их, что все прекрасно.
Совершив какую-нибудь оплошность, немедленно извинялись. («Простите, что я позволил себе на вас посмотреть, простите, что позволил себе здесь сесть, простите, что мы осмелились вернуться».) Если оплошность была серьезной, мы буквально рассыпались в извинениях. («Я очень виноват, что коснулся вашей руки, это вышло нечаянно, мне очень жаль. Я не заметил вашей руки, которая лежала на столе так спокойно, так красиво, так невозмутимо. Я потерял равновесие и в результате совершил этот кошмарный проступок. Прошу, извините, что я позволил себе к вам приблизиться, я не смотрел по сторонам, кто-то меня толкнул. Я не хотел вас оскорбить, подобное больше не повторится, обещаю, клянусь, умоляю…»)
После уроков мы собирали книги и шли домой по залитым солнцем чистым улицам, мимо желтых пожарных гидрантов и лужаек, усыпанных опавшими листьями. Иногда, откуда ни возьмись, появлялись мальчики на велосипедах, которые кружили вокруг нас, не говоря ни слова. Иногда за нашими спинами раздавался свист, но когда мы оборачивались, никого уже не было. Иногда кто-то из нас вдруг останавливался и показывал на соседские окна. Разве этот пылесос, которым сейчас пылесосит миссис Лихи, не похож как дне капли воды на мамин пропавший «Электролюкс»? А диван, который стоит в гостиной Джилроев, он ведь тоже нам знаком? И этот письменный стол из библиотеки миссис Тигпен, — кажется, его мы тоже видели прежде? Как-то раз нам даже показалось, что в окне розовой спальни миссис Мерфи мы увидели отца, который почему-то махал руками, как аист крыльями. Мы никак не могли взять в толк, что он там делает. По оказалось, это Чанг, новый слуга миссис Мерфи, взбивал подушки.
По ночам мы часто слышали шаги на лестнице. Внезапный скрип половиц. Из кухни доносились какие-то странные звуки. Кто-то открывал шкаф. Совершал набег на холодильник. Насвистывал «Позволь мне потрястись в седле под небом запада…». Кто-то тихонько стучал в заднюю дверь. («Это он!») Мы спускались в холл и видели, что мама, в тонкой ночной рубашке, стоит в темноте у окна и смотрит в щелку между шторами.
— Просто решила посмотреть, что делается на улице, — объясняла она.
Или делала нам знак подойти и указывала на пятно темной земли в саду.
— Куда делся мой розовый куст? — спрашивала она.
Днем мама часами отскребала полы от грязи.
— Что за люди жили в нашем доме? — без конца повторяла она. — Как они могли устроить здесь такой хлев?
Мама вытирала пыль, подметала и готовила. Вымыла окна смесью лимонного сока и уксуса, разбитые стекла заменила фольгой. Как-то солнечным утром она надела рабочие перчатки, соломенную шляпу с широкими полями, вышла в сад и сгребла все сухие листья в кучу. Мы сразу стали прыгать на этой куче и разворошили ее снова. Мама вырвала все сорняки, проросшие на дорожках. Подрезала живую изгородь. Выкопала подгнившую, заросшую дикими вьюнками решетку, стоявшую посреди сада. Работая в саду, мама то и дело находила под кустами разные вещи. Кукольную голову. Черный шелковый чулок. Каменного Будду, лежавшего лицом вниз.
— Надо же, он цел и невредим.
Мы осторожно подняли Будду, счистили грязь с его толстого живота и огромной круглой головы и увидели, что он по-прежнему смеется.
Вечером, когда темнота сгущалась, женщины готовили ужин, а мужчины возвращались или не возвращались из офисов, мама садилась в кухне на табуретку спиной к окну и начинала подпиливать ногти.
— Здесь так тихо, — говорила она.
Мы привыкли жить в пустыне. Привыкли, что каждое утро нас будит вой сирены. Привыкли три раза в день стоять в столовой в очереди за едой. В очереди за письмами. За углем. В очереди в душ и туалет. Привыкли к постоянному шороху ветра в зарослях полыни. К завываниям койотов. Привыкли, что слышим каждое слово, произнесенное соседями за стенкой. «Где моя бритва, где моя расческа, кто взял мою зубную пасту?» Привыкли воровать поленья, лежавшие под навесом, когда часового нет рядом. Жвачку из столовой. Привыкли класть гвозди в борозды, оставленные колесами джипа, который объезжал вокруг лагеря каждый вечер. Купаться в оросительной канаве. Играть в бисер. В классики. И войну. «Я буду генералом Макартуром, а ты — вражеской армией!» Привыкли мечтать о том, что будет, когда мы наконец вернемся домой.
Телефон у нас будет разрываться от звонков. («Наконец-то вы вернулись! Мы вас так ждали!»)
Женщины, живущие по соседству, принесут нам яблочные пироги, шоколадные торты и прочие вкусности. («Какое счастье, что вы снова с нами! Нам вас так не хватало!»)
В субботу вечером мы пойдем в кино. Придем поздно, когда свет в зале уже погаснет, и всем зрителям в нашем ряду придется встать, чтобы пропустить нас на наши места. («Извините, извините, прошу прощения…»)
В воскресенье мы целый день проведем в парке, запуская воздушных змеев.
Мы будем принимать все приглашения. Повсюду бывать. Браться за все дела, чтобы восполнить пропущенные годы. Мир снова будет принадлежать нам: теплые дни, голубые небеса, холодные запотевшие стаканы с лимонадом, шорох велосипедных шин по гравийным дорожкам. Маленькие белые собачки на длинных поводках будут тыкаться своими холодными носами нам в колени, фонари будут зажигаться в сумерках, издалека будет доноситься звон трамваев, а из соседних домов — музыка и детские голоса. Наши прежние приятели будут хлопать дверями и носиться по дорожкам. Их матери — миссис Майер, миссис Вудруф, миссис Томас Хейл Кавано — будут выходить на крыльцо, вытирая руки о фартук, и кричать: «Погоди, вот вернется папа, он тебе задаст!»
Но, конечно, на самом деле все оказалось иначе. Дни становились прохладнее. Серое небо обещало дождь. Дети сидели по домам. Убирали свои комнаты. Мистер Майер так и не вернулся домой (был убит во время восьмого налета на Рабаул). Мистер Вудруф тоже не вернулся (пропал без вести в Батаане в первые месяцы войны). Мистер Кавано вернулся, но это был совсем не тот человек, что раньше показывал нам звезды в телескоп.
— Его отравили газами, — говорили про него одни.
— Нет, он подсел на морфий, — возражали другие.
— Это все последствия контузии. Ему так отшибло память, что он и своего имени не помнит.
Мы представляли, как маленькая Анна Кавано забирается к отцу на колени.
— Папа, это же ты! — шепчет она в его единственное здоровое ухо.
— Что? Что ты говоришь?
Потом мы вспоминали своего отца, которого в ночь после налета на Пёрл-Харбор агенты ФБР увезли куда-то в домашнем халате и шлепанцах, и нам становилось стыдно.
«А император, кто он — человек или бог?»
«Когда американская торпеда топит японский боевой корабль, вы радуетесь или огорчаетесь?»
«Как вы думаете, кто выиграет войну?»
В ноябре листья из желтых превратились в коричневые и облетели с ветвей. Ночи стали длинными и холодными, а деньги у нас подошли к концу. На ужин мы чаще всего ели рис и тушеную капусту. Раз в
