называли, «пан отец», был, по мнению бабушки, мужик с головой, но большой насмешник. Действительно, пан отец любил пошутить и подразнить: сам он редко смеялся, только чуть усмехался в усы; зато его глаза весело смотрели на свет божий из-под густых, нависших бровей. Был он среднего роста, коренастый и круглый год носил белесоватые штаны. Мальчики очень удивлялись этому, пока пан отец не объяснил им, что для мельников это самый подходящий цвет. Зимой мельник носил длинную шубу и тяжелые сапоги, летом — синий кафтан, белые войлочные чулки и туфли. В будни на голове у него красовалась низкая барашковая шапка. Сухо на дворе или грязно, — штаны у него всегда закатаны, а без табакерки никто его не видывал. Заметив мельника, дети кидались ему навстречу, желали доброго утра и провожали до самой плотины. По дороге пан отец, по своему обыкновению, дразнил Вилемка и Яника: одного допрашивал, знает ли он, в какую сторону поворачивает клюв зяблик, а другого — известно ли ему, где костел из вола (игра слов, имеется в виду костел села Звол). А то начинал спрашивать Яника, сумеет ли он сосчитать, во сколько обойдется булочка за крейцер, если корец (старая мера объема, равнялась 93,6 литра) пшеницы стоит десять рейнских гульденов. Если мальчик, рассмеявшись, отвечал бойко, пан отец говорил:
– Ну, ну, вижу я, ты хитер; пожалуй, тебя можно назначить старостой в Крамольне (
Пан отец всегда угощал мальчиков понюшкой табаку и весело ухмылялся, когда они начинали громко чихать. Аделька, завидя мельника, пряталась за бабушкины юбки. Она едва умела говорить, а пан отец вечно дразнил ее, заставляя быстро-быстро, три раза подряд повторять «в подполе-подполье лежит пирог с морковью…» Своими насмешками мельник чуть не до слез доводил бедную малютку. Зато частенько получала девчушка от пана отца корзиночку клубники, миндаля или другое какое-нибудь лакомство; когда пан отец хотел приласкать Адельку, он называл ее маленькой чечеткой.
Всякий раз, как начинало смеркаться, проходил мимо Старой Белильни долговязый Мойжиш, городской сторож. Хмурый, длинный, как жердь, человек, всегда с мешком за плечами. Служанка Бетка сказала однажды детям, что в мешок он сажает озорников; с тех пор, завидя длинную фигуру Мойжиша, проказники становились тише воды, ниже травы. Хоть бабушка и запрещала Бетке болтать зря, но, узнав от Ворши, второй служанки, что Мойжиш не чист на руку и при нем ничего плохо не клади, ни слова не сказала ей. Должно быть, этот Мойжиш действительно нехороший человек, раз дети его боятся, хотя и не верят, что в мешке у него сидят шалуны.
Летом, когда в замок приезжали господа, дети часто встречали красивую княгиню верхом на лошади в сопровождении целой свиты. Мельник, увидев ее однажды, сказал бабушке:
– Вот явилась комета и волочит за собой хвост!
– Ну нет, пан отец, тут большая разница: комета предвещает несчастье, а господа появятся — глядишь, и радость какая-нибудь людям будет, — отвечала бабушка.
Вместо ответа мельник завертел между пальцами табакерку, словно это было мельничное колесо, — излюбленная привычка! — и, усмехнувшись, промолчал.
Перед вечерком проведать бабушку и ребятишек забегала Кристла, дочь содержателя трактира, что у мельницы; девушка была свежа и румяна, как гвоздичка, резва, как белка, весела, словно жаворонок. Бабушка всегда была рада Кристле и называла ее хохотушкой: уж очень любила Кристла смеяться.
Кристла прибегала всегда лишь на минутку. Лесник останавливался у дома Прошковых только на одно словечко. Мельник завертывал мимоходом. Мельничиха, если в кои веки выбиралась на Старую Белильню, захватывала с собой веретено. Жена лесника приходила с грудным ребенком. Но уж если Прошковых собиралась удостоить своим посещением жена управляющего замком, Терезка выражалась так:
– Сегодня я ожидаю визита!
В таких случаях бабушка, взяв с собой внучат, уходила из дома. Не оттого, что она имела сердце на эту женщину, — нет, ненавидеть кого-либо старушка не могла, но жена управляющего ей не нравилась, на ее взгляд, она чересчур задирала нос. Вскоре после приезда бабушки, когда она не успела еще как следует ознакомиться ни с домашними, ни с соседями, заявилась та на Старую Белильню с двумя своими приятельницами. Терезка в это время куда-то отлучилась. Бабушка, как водится, попросила почтенных гостей присесть, вынесла им хлеб-соль и ото всего сердца предложила дорогим гостям откушать. Но дорогие гости, брезгливо вздернув носики, поблагодарили и насмешливо переглянулись между собой, словно хотели сказать: «За кого ты нас принимаешь, деревенщина?!»
Возвратившись домой, Терезка сразу догадалась, что мать погрешила против господских обычаев. После того как важные дамы ушли, она попросила бабушку никогда больше не предлагать таким гостям хлеб-соль: они привыкли к другому угощению.
– Знаешь ли, Теринка, – заявила с возмущением бабушка, – кто не хочет отведать у меня хлеба- соли, тот не стоит того, чтоб я стул ему подавала! А там делай как знаешь, мне ваших порядков все равно не понять.
Из ежегодных посетителей Старой Белильни главным гостем был бродячий торговец-итальянец; он приезжал на одноконной тележке, полным-полнешенькой всякой всячины: миндаль, изюм, фиги, духи, лимоны, апельсины, душистое мыло – чего только в ней не было! Терезка накупала у него и весной и осенью на изрядную сумму, и потому он всегда дарил детям по кулечку со сладостями. Бабушке это нравилось, но она не забывала заметить:
– Что и говорить, вежливый человек этот итальянец…только не по нутру мне: он не то что с живого, а и с мертвого шкуру сдерет.
Охотнее всего бабушка имела дело с торговцем постным маслом, который, как и итальянец, приезжал два раза в год; бабушка всегда брала у него бутылочку бальзама для заживления ран и к деньгам в придачу давала ему кусок хлеба.
И торговца скобяным (
Когда же раз в год в саду появлялись цыгане, на бабушку нападал страх. Поспешно выносила она им поесть и заявляла:
– Не грех бы кому проводить этот народец до первого перекрестка!…
Самым любимым гостем у детей, да и у всей семьи, был пан Бейер, лесник с Крконошских гор. Каждую весну спускался он в долину следить за сплавом леса по Упе. Пан Бейер высокого роста и до того худ — прямо кожа да кости; с его смуглого, продолговатого лица с длинным горбатым носом смотрят большие голубые глаза, волосы у него каштановые: пан Бейер любит поглаживать свои длинные усы. Ризенбургский лесник — тот приземист, краснолиц, с маленькими усиками, всегда гладко причесан, а у пана Бейера спереди прямой пробор, сзади же волосы висят сосульками. Ребята это тотчас заметили. Ризенбургский лесник ходит спокойным, размеренным шагом, пан Бейер словно на ходу через рвы перемахивает. Ризенбургский лесник ни за что не надел бы таких тяжелых, выше колен сапог, какие носит пан Бейер: у него и ружье богаче, и ремень красивее, и ягдташ; за ленту своей шляпы он затыкает перья сойки. У пана Бейера кафтан уже успел вылинять, ружье у него на простом ремне, а на зеленой войлочной шляпе он носит пучочек перьев ястреба, коршуна и орла …
Вот как выглядел пан Бейер! Дети полюбили его с первого взгляда. Бабушка говаривала, что дети и собаки сразу чувствуют, кто их любит. И бабушка не ошибалась. Пан Бейер обожал детей. Любимцем его был Ян, отчаянный озорник, которого все звали бесенком; пан Бейер уверял, что из него выйдет толк; если мальчику когда-нибудь понравится ремесло лесника, он охотно возьмет его на выучку. Ризенбургский лесник, приходивший на Старую Белильню, как только появлялся там его собрат с гор, добавлял:
– Что там зря толковать! Пусть только пожелает, и я возьму парня к себе. Мой Франтик, захочет он того или нет, будет лесником — и баста.
– Не дело, брат, здесь у него дом под носом; молодому человеку полезно испытать все трудности нашего ремесла. А внизу у вас — благодать! … Вы и не знаете, что такое разбушевавшаяся стихия ..
И тут пан Бейер принимался рассказывать об опасностях, подстерегающих лесника в горах, о зимних бурях и метелях, о крутых спусках и пропастях, об огромных сугробах и туманах. Перечислял он, сколько раз подвергал свою жизнь опасности, когда нога скользила на обледенелой тропинке: сколько раз сбивался с пути и по два-три дня плутал голодный в лесу, не ведая, как выбраться …
