пригорок, с него далеко видно, и села под ель. Там и пришел ее конец.

— Как нашей старой груше, — тихо молвила бабушка. — А где вы ее положили?

— Велел отнести к себе домой, это ближе. Сам и похороны справлю; хотя приятели меня и отговаривают. Уже сходил в Жернов, сообщил кому надо. Не думал я, что так скоро потеряем бедняжку. Скучно мне без нее будет! — горевал лесник.

Из Жернова донесся звон колокола. Все перекрестились и зашептали слова молитвы. Это звонили по Викторке.

— Пойдемте поглядим на нее, — просили дети родителей и бабушку.

— Приходите завтра, когда она будет лежать убранная в гробу, — решил лесник и, простившись, удрученный, зашагал домой.

— Не будет больше к нам Викторка ходить, не будет больше петь у плотины, теперь она на небе! – говорили ребятишки, снова принимаясь за свои дела. В своем горе они забыли даже спросить бабушку, видела ли она Гортензию.

«Вестимо, на небе … Много горюшка на земле выпало на ее долю …» — думала бабушка.

Известие о смерти Викторки быстро облетело всю долину; ведь каждый ее знал и думал, что такой лучше не жить. И вот довелось Викторке умереть смертью, какую бог редко посылает людям. Если прежде говорили о Викторке с состраданием, то теперь в разговорах о ней звучало почтение.

Когда на другой день бабушка с детьми пришла в замок, княгиня тоже завела разговор о Викторке. Услышав, что ее любили в доме лесника и на Старой Белильне, Гортензия обещала перерисовать для них ту картинку, которую видела бабушка: Викторку под деревом.

— Ей хочется перед отъездом всем доставить удовольствие. Она готова всех вас увезти с собой, — улыбнулась княгиня.

— А где лучше отдохнешь душой, как не среди людей, которые тебя любят? Радости большей, чем радовать других, нету, — ответила бабушка.

Дети с нетерпением ждали, когда будут готовы их портреты. О том, что бабушку тоже рисуют, они не догадывались. Но больше всего соблазняли их подарки, которые Гортензия обещала в том случае, если они будут сидеть смирно. Ребятишки словно приросли к стульям. Бабушка с интересом наблюдала, как из- под искусной кисти девушки все живее и живее выступают дорогие ей лица, и сама останавливала внучат, когда те снова принимались за свое. «Сиди, Ян, не вертись, а то выйдешь сам на себя не похож. А ты, Барунка, не морщи нос, как кролик, кому такая нужна. Вилем, не поднимай то и дело плечи, словно гусь крылья, когда он перья теряет». Аделька забылась и сунула палец в рот; бабушка пристыдила ее: «Стыдно, девочка, ты уж большая выросла, могла бы хлеб сама резать; вот ужо намажу тебе палец горчицей».

Гортензия рисовала с большим увлечением и не раз сама принималась смеяться вместе с детьми. С каждым днем краски возвращались на ее лицо; бабушке она напоминала не то чтобы розу, а розовеющий яблоневый цвет. Девушка повеселела, глаза ее снова ярко заблестели. Всем она улыбалась, всем хотелось ей сказать приятное. Иногда, при взгляде на бабушку, глаза девушки увлажнялись слезами; отбросив кисть, она брала в свои ладони бабушкину голову и целовала ее морщинистый лоб, гладила седые волосы. Как-то она нагнулась и поцеловала бабушкину руку.

Старушка смутилась и залилась румянцем.

— Что это вы, графинюшка, делаете, разве так годится!

— Я знаю, бабушка, что делаю, я так благодарна тебе, ты была моим ангелом-хранителем! — И Гортензия встала перед бабушкой на колени.

— Да благословит вас бог, и да пошлет он вам счастья, какого вы желаете, — проговорила бабушка, положив свою руку на белый и нежный, как лепесток лилии, лоб склонившейся девушки. — Я помолюсь за вас и за госпожу княгиню. Хорошая она женщина!

На другой день после грозы на Старую Белильню пришел лесник и сообщил, что теперь можно проститься с Викторкой. Терезка не могла видеть покойников и осталась дома. Мельничиха заявила, что на мертвецов неприятно смотреть, а на самом деле, как неосторожно проговорился ее муж, боялась, что Викторка явится ей во сне. Кристла отбывала барщину. С бабушкой и детьми пошла одна Манчинка. По дороге нарвали цветов, захватили резеды из сада. Мальчики взяли освященные образки, которые принесла им бабушка из Святоновице, бабушка — четки, у Манчинки в руках были тоже образки.

— Кто бы мог подумать, что нам скоро придется хоронить Викторку, — сказала жена лесника, встречая бабушку на пороге.

— Все под богом ходим; ложась вечером, не знаем, будем ли живы утром, — отвечала бабушка.

Прибежала серна и ткнулась в передник Адельки, сыновья лесника прыгали вместе с собаками вокруг гостей.

— Где она лежит? — спросила бабушка, заходя в сени.

— В садовой сторожке, — отвечала хозяйка и, взяв Анушку за руку, повела гостей в сад. Пол сторожки, состоявшей из одной комнаты, был устлан хвоей: посреди, на высоких носилках, сколоченных из неотесанных березовых брусьев, стоял открытый дубовый гроб, а в нем лежала Викторка. Лесничиха одела ее в белый саван, лоб обвила венком из полевых гвоздик, под голову положила зеленый мох. Руки Викторки были крест-накрест сложены на груди, как любила она держать их при жизни. Гроб и крышку лесничиха украсила еловыми ветками; у изголовья горела лампада, у ног стояла чашка со святой водой и лежало кропило — пучок колосьев. Жена лесника сама убрала гроб и обрядила Викторку; по нескольку раз в день заходила она посмотреть на нее, считая это своим долгом.

Бабушка подошла к гробу, перекрестила покойницу, встала на колени и начала молиться. Дети делали то же, что и бабушка.

— Нравится вам, как я все устроила? — озабоченно спросила жена лесника, когда старушка поднялась с колен. — Я не стала класть много цветов и образков, подумала, что и вам захочется положить ей что-нибудь в гроб.

— Хорошо сделали, кумушка, очень хорошо, — одобрила бабушка.

Хозяйка взяла у детей цветы и образки и положила их около покойницы. Бабушка надела на окоченевшую руку четки. Долго смотрела она на Викторку. Выражение дикости уже исчезло с этого лица. Черные жгучие глаза были закрыты, свет их навсегда угас. Темные взлохмаченные волосы были причесаны, на холодном, как мрамор, лбу лежал венок из красных гвоздик, как залог любви. Лицо не искажали судорожные подергивания, которые в гневе делали Викторку безобразной. А на устах застыла горькая усмешка и испуг, словно отражение последней мысли покойницы.

— Чем же болело твое бедное сердечко? Что с тобой сделали? — шептала бабушка. — Не получишь ты уже на земле награды за свои страдания … Виноватому бог судья. Теперь тебе легко и спокойно.

— Кузнечиха говорила, что надо бы положить под голову стружки, а муж принес мох; боюсь, как бы не осудили люди и Викторкины родные: взялись, мол, заботиться, а так бедно хороним, — беспокоилась жена лесника.

— На чужой роток не накинешь платок, кумушка; пускай себе говорят, что хотят. Живой был, никому не угодил; умер — и всем стал мил. Оставьте ей ее зеленую подушку, ведь она пятнадцать лет на другую голову не ложила.

С этими словами бабушка взяла кропило, трижды брызнула на Викторку святой водой, перекрестила ее и велела детям сделать то же. Затем все тихо вышли из садовой сторожки.

В живописной долине за Ризенбургом, у Боушинской часовни, построенной, по преданию, турынским рыцарем в память исцеления немой дочери, есть кладбище; там и схоронили Викторку. На ее могиле лесник посадил ель. «Ель зелена и зимой и летом, да и любила она ее», — говорил он бабушке, когда случалось им вспоминать о Викторке.

Викторку не забыли, хотя не раздавалась больше у плотины ее колыбельная, пещерка была пуста, а ели срублены. Имя несчастной Викторки продолжало жить в той округе в печальной песне, которую сложила о ней Бара из Жернова.