– Это и мое самое горячее желание, — ответила княгиня, поцеловав в лоб свою любимую воспитанницу.
– Можно мне ненадолго увести ребятишек? — спросила Гортензия, обращаясь к княгине и бабушке; княгиня разрешила, а бабушка высказала опасение, как бы дети не были барышне в тягость; мальчики такие непоседы, в особенности Ян. Но Гортензия с улыбкой протянула детям обе руки.
– Хотите идти со мной? — спросила она.
– Хотим, хотим, — обрадованно закричали ребятишки, схватив ее за руки. Поклонившись княгине и бабушке, девушка исчезла в дверях вместе с детьми. Взяв со стола серебряный колокольчик, княгиня позвонила; в ту же минуту на пороге появился Леопольд. Княгиня велела ему распорядиться, чтобы в салоне приготовили завтрак, и передала пачку бумаг для отправки по назначению. Леопольд поклонился и вышел.
Пока княгиня отдавала приказания камердинеру, бабушка рассматривала портреты, висевшие на передней стене кабинета.
– Боже ты мой, — сказала она, когда камердинер вышел. — Какие чудные костюмы и лица! … Вон та дама наряжена ровнешенько, как покойница Галашкова, — дай ей бог царствие небесное. Та тоже носила высоченные каблуки и вздутые юбки, талию в рюмку перетягивала, а на голову надевала шапку из чужих кудрей. Ее муж был судьей в Добрушке, и когда мы ходили туда на богомолье, то не раз видали ее в костеле. Наши парни прозвали ее «маковой головкой», в этих юбках да еще с напудренными волосами она точь-в- точь была похожа на спелую головку мака. У нас говорили, что это французская мода …
– Эта дама моя бабушка, — объяснила княгиня.
– Вот оно что … Ничего не скажешь, красивая женщина, — заметила старушка.
– Направо — мой дед, налево — отец, — продолжала княгиня, указывая на портреты.
– Молодцы хоть куда; ваша милость вся в батюшку. А где же ваша матушка?
– Вот моя мать и сестра, — сказала княгиня, показав на портреты, висевшие над письменным столом.
– Ну и красавицы, любо-дорого смотреть!… А сестрица ваша ни на батюшку, ни на матушку не похожа. Иной раз случается, что дети удадутся в кого-нибудь из далекого колена … А вот этот молодой господин мне знаком, только никак не могу припомнить, где я его видала.
– Это русский царь Александр, — живо ответила княгиня, — ты его, конечно, не знаешь.
– Как бы не так — всего в двадцати шагах от него стояла. То-то был красавчик, тут он помоложе, а все равно признать можно. Что он, что император Иосиф, оба куда как хороши!
Княгиня указала на противоположную стену, где висел поясной портрет в натуральную величину.
– Император Иосиф!… — вскрикнула бабушка, всплеснув руками. — Как живой!… Видно, они у вас тут все собрались. Вот уж не думала, не гадала еще раз увидеть императора Иосифа … Дай бог ему царство небесное! … Обходителен был с простыми людьми … Вот этот талер он сам мне подарил, — добавила бабушка, вытащив из-за пазухи талер.
Княгине очень понравились чистосердечие и меткие выражения старушки, и она пожелала узнать историю талера. Бабушка не заставила себя упрашивать и рассказала княгине то, что мы уже слышали на мельнице. Княгиня от души смеялась.
Окинув взглядом комнату, бабушка заметила еще один портрет.
– А вот и прусский король Фридрих! — воскликнула она. — Этого я хорошо знала. Мой покойный Иржи служил в прусских войсках, и мне пришлось пятнадцать лет прожить в Силезии. Король не один раз вызывал Иржика из строя и награждал его. Любил он рослых солдат, а мой Иржи в полку был выше всех, да к тому же строен, как девушка. Не думала, что переживу его: крепок был, что скала, да только он давно в могиле, а я все еще скриплю… — Бабушка вздохнула, и слеза покатилась по ее морщинистой щеке.
– Твоего мужа убили на войне? — спросила княгиня.
– Нет, но он умер от ран. Когда прусский король и русский царь усмиряли мятеж в Польше (
После первой же стычки принесли мне в лагерь на носилках раненого Иржика. Пушечное ядро покалечило ему ногу, и ее пришлось отнять. Я ухаживала за ним, как могла. Когда он стал понемногу выздоравливать, его отправили обратно в Нису. Обрадовалась я, думаю, калека им не понадобится и сможем мы, когда он выздоровеет, вернуться в Чехию. Да не суждено было исполниться моим надеждам. Начал Иржи чахнуть, ничто ему не помогало, даром я последние геллеры отдавала на лекарства: так он и умер. Думала я тогда, что либо рассудка лишусь, либо сердце у меня разорвется от горя. Но человек вынослив, ваша милость! Осталась я с тремя сиротами на руках; денег — ни грошика, только немного тряпок. В том полку, где служил Иржи, был у него приятель, фельдфебель Леготский. Он-то и призрел меня, воздай ему за то бог! Узнав, что я умею ткать одеяла, Леготский купил мне станок и все, что нужно для ткацкого дела. Вот и пригодилось ремесло, которому я научилась смолоду у покойницы свекрови … Дело пошло на лад, скоро я выплатила Леготскому долг и смогла содержать себя и детей. Надо сказать, что в том городе жили хорошие люди, но все же я очень скучала. С той минуты, как умер Иржик, чувствовала я себя такой покинутой и заброшенной, как одинокая груша в поле. Все думалось мне, что дома лучше, чем на чужбине, я и скажи об этом Леготскому. А он давай меня отговаривать, уверять, что я непременно получу пенсию и король позаботится о моих детях. Поблагодарила я его за совет и все-таки решила вернуться на родину. Очень уж донимала меня немецкая речь. Покуда мы жили в Кладске, мне было легче, я чувствовала себя вроде как дома: там больше по-чешски говорили. А в Нисе уж настоящая неметчина, а я с немецким языком никак справиться не могла. Только я немножко там пообжилась, как случилось наводнение. Вода — злая, когда разбушуется, от нее человек и на коне не ускачет. Такая была страсть — люди еле ноги унесли! Собрала я наскоро что получше, завязала в узел да за спину; младшую девочку взяла на руки, старших двоих за руки — и побежала. А воды уже было по щиколотку. Леготский и тут пришел на помощь: отвел нас в гористую часть, где дали мне приют добрые люди.
В Нисе стало известно, что я всего лишилась, и тут люди помогли мне, а генерал призвал меня и сказал, что по милости короля буду я получать ежегодно по нескольку талеров, дадут мне постоянную работу, а детей поместят в закрытые заведения: мальчика — в военное, а девочек в женское училище. Ничуть эти милости меня не прельстили. Стала я просить — раз уж хотят оказать мне благодеяние, пусть дадут немного денет, чтобы могла я вернуться в Чехию. Детей я все равно не отдам и воспитаю их в своей вере, научу родному языку. Только на это не согласились власти и объявили, что если я не останусь, так ничего не получу. «Ничего так ничего, авось не даст бог умереть с голоду», — подумала я и поблагодарила короля за его посулы.
– Мне кажется, о детях они хорошо бы позаботились, — возразила княгиня.
– Может быть, ваша милость, только я стала бы им чужой … Кто бы их научил любить свое отечество и родной язык? Уж наверно никто. Усвоили бы немецкую речь, привыкли бы к чужеземным обычаям и позабыли бы свою родину. Какой ответ я дала бы господу богу? Нет, нет, кто родился чехом, пусть им останется … Схлопотала я паспорт, собрала свои тряпки, какие уцелели, взяла детей и ушла из города, где пережила столько горьких и счастливых дней. Соседки набили детям карманы булками, а мне собрали малую толику денег на дорогу. Воздай им бог в детях за то добро, что они для меня сделали … Леготский провожал нас с милю и нес мою Иоганку. Горевал, бедняга, что мы уходим: у нас он чувствовал себя как дома. Поплакали мы оба при расставанье. Пока он жил в Нисе, не забывал навещать Иржикову могилку; они любили друг друга, как родные братья. Его убили во французской войне. Да будет земля ему пухом! …
– Как же ты добралась с детьми до Чехии? — спросила княгиня.
– Хлебнула я горюшка, ваша милость. Не знала, какими иду дорогами, и много времени потеряла, плутавши. У меня и у детей все ноги были в кровавых мозолях. Много раз приходилось нам плакать от голода, усталости и боли, долго не могли мы попасть в родные края. Наконец, добралась я с ними до самых Кладских гор, а там уж рукой подать до дома. Я родом из Олешнице, что на Силезской границе; это я к тому, чтобы ваша милость знала, где Олешнице …
