примеру, сын Лиепниека, — он ведь когда-то всерьез заглядывался на Эллу. Не забреди этот коммунист, какая бы пара вышла! Но, как говорится, старая любовь не ржавеет, ничего еще не потеряно. Вот только ребенок… Конечно, без него бы лучше, но разве мало молодых женщин получают и при куче детей хорошего мужа, если они лицом недурны и за душой кое-что имеют!

— Сходи, сходи, старик, к Лиепниекам.

Умудренные жизнью, они старались попроще глядеть на вещи и никогда не сокрушались сверх меры. С Эллой пока рановато говорить о будущем, ей не до того сейчас. Однако старый Лиепинь на всякий случай сходил к Лиепниекам, побеседовал и вернулся довольный.

— Ничего, на нас не обижаются. Если бы все соседи такие были! Закиса, того, правда, съесть готовы. Еще неизвестно, что с ним будет. Оно и верно, с чего этот голодранец вклинился между двух усадеб?

— Это я давно говорила, — отозвалась Лиепиниене. — А Макс ничего не сказал? Привета не передал?

— Его дома не было.

— Сходи еще раз, когда дома будет.

Четвертого июля у Эллы родилась девочка. Акушерка ежедневно навещала молодую мать и новорожденную, но все шло без осложнений. Лиепиниене уже побывала у пастора. Уговорились, что в следующее воскресенье после богослужения он приедет на хутор окрестить девочку. Ей уже заранее выбрали имя — Расма.

По старинному обычаю, после родов к Элле пришли с поздравлениями соседки и школьные подруги. Принесли подарки, вино собственного приготовления, домашнее печенье. В комнате Эллы повеяло свежими слухами и пересудами. Мир ее детства и девичества, от которого Элла отошла на недолгое время, снова обступил свою неверную дочь, и ей было так приятно опять очутиться в своей прежней комнатке, опять стать прежней Эллой. Здесь не то что в Риге, среди друзей и знакомых Петера Спаре, — здесь не обсуждали высоких материй, круг здешних интересов ограничивался семьей, событиями своего двора и судьбами своей волости. Такой-то сошелся с такой-то, там-то будет свадьба, а там надо ждать развода… Коровы, поросята… племенной бык Зиемеля забодал пастушка, а у волостного писаря немецкие солдаты потаскали всех кур. Правда, время вносило в обычный порядок жизни новые элементы, и Элле трудно было определить, что существеннее: то ли, что оставалось неизменным от поколения к поколению, или то, что, подобно порыву бури, властно врывалось в жизнь, переворачивало ее до основания. Гостьи рассказывали о тех, кто бросил насиженные гнезда и ушел вместе с Красной Армией, и о тех, кто пришел с запада, вместе с танками и бронемашинами, и хозяйничал теперь во всех углах страны.

Когда подруги ушли, Элла, возбужденная и уставшая от впечатлений, закрыла глаза и стала думать. Ее увлекла эта бесконечно знакомая стрекотня и милые мелочи жизни. О серьезных вещах она боялась думать. Судьбы народов, борьба двух миров — все это было для нее как незваная, неотвратимая и пугающая своей мощью гроза. И так же как при ударе грома она прятала голову под толстое одеяло, так и теперь избегала взглянуть в суровое лицо действительности. Так легче — по крайней мере голова кругом не идет. Человек может жить и мелочами. С недоумением перелистывала она принесенные из волостного правления газеты. Вот номер «Тевии» от четвертого июля. В этот день Расма родилась… И в тот же день в газете было напечатано воззвание:

«Все национально-мыслящие латыши — перконкрустовцы, студенты, офицеры, айзсарги и другие, желающие участвовать в очистке своей земли от вредных элементов, — могут стать на учет у руководства команды безопасности».

«…в очистке своей земли…» Кто они такие, почему они называют эту землю своей? Разве она только их земля? Разве землю, родину можно присвоить, отнять у других?

«…от вредных элементов…» Кто же вредные и кто безвредные? Для кого вредные и почему вредные?

Нет, ей не ответить на эти вопросы. Слишком это трудно. Петер, наверно, знает верный ответ… он всегда все знает. Но теперь его нет. В Риге немцы. Он не может вернуться. Возможно, никогда и не вернется.

Жаль Петера, хочется, чтобы он был здесь, поглядел на свою дочурку. Но жалостью не поможешь… он сам себя довел до этого. Как околдованный, только и знал, что борьба, борьба, не думал ни о себе, ни о семье, — все только для других. Разве это жизнь?

Там, за фруктовым садом, течет маленькая речушка, течет весь человеческий век, много веков подряд. Никто не знает, когда она начала течь, и никто не скажет, когда она иссякнет. А если бы и знали, разве от этого что изменится, разве легче станет жить? Нет уж, надо жить и не задавать вопросов.

Когда эвакуировались работники уездных учреждений, заместитель предисполкома Кристап Вевер взялся доставить в надежное место архив исполкома. Маловажные бумаги сожгли, а то, что надо было сохранить, — уложили в брезентовые мешки и запечатали. В светлую теплую июньскую ночь Кристап Вевер сел в грузовик и сказал:

— До свиданья, городок, скоро вернусь обратно!

После этого никто его больше не видел. Товарищи двое суток прождали его в Валке, посылали наведаться и в сторону Смилтене и в Апе, но безуспешно. Решили, что он без остановки проехал до Пскова и ждет там остальных. Но так как остальные отходили через Эстонию на Мустве и Нарву, то прошло несколько месяцев, пока товарищи убедились, что Вевер со всеми документами остался в Латвии. Тогда его исчезновение стали объяснять по-другому: он, наверное, попал в лапы диверсантской банды и погиб. Таким образом возникла легенда о мученической гибели Кристапа Вевера, и долго еще вспоминали его вместе с теми, кто сложил свои головы за свободу и независимость советской Родины.

В начале июля в лесах северной Латвии начала орудовать новая диверсантская банда Кристапа Понте, а когда линия фронта переместилась на территорию Эстонии, бывший зампред уездного исполкома вернулся в уезд с широкими полномочиями. Сначала, по недоразумению, его арестовали, но через несколько часов освободили с тысячами извинений. Товарищ Вевер снова превратился в господина Понте и по заданию немецких властей стал проводить в уезде «чистку». Пространные списки советских активистов, которые он приготовил еще до войны, теперь весьма ему пригодились. В распоряжении Понте было около ста вооруженных людей — айзсаргов, перконкрустовцев и бывших полицейских. Главарем одной бандитской группы был Зиемель, другой — Герман Вилде, а Понте взял в свои руки главную группу и общее руководство. Уезд разделили на три зоны. С красно-бело-красными повязками на рукавах, кто в форме айзсарга, кто в военном мундире времен буржуазной Латвии, рыскали они по уезду. Кровь лилась рекой, стоны и проклятья сопровождали каждый их шаг. Подручные Понте расстреливали без суда и следствия сотни людей. Достаточно было того, что человек попал в списки Понте или кто-нибудь из новых волостных старшин указал на него: «Это большевик». Проверять и допрашивать не было времени, в тюрьмах не хватало мест.

— Нечего рассуждать, расстреливайте! — гласил приказ Понте.

Относительно евреев не требовалось даже доноса. Ни пол, ни возраст, ни общественное положение здесь во внимание не принимались. Немецкая полевая жандармерия настаивала, чтобы «чистку» не затягивали. Имущество замученных советских людей бандиты делили между собой. Чтобы расправа шла веселей, не жалели ни водки, ни коньяку.

Так продолжалось до середины июля, когда Понте получил напечатанный в газете «Тевия» от 11 июля приказ военно-полевого коменданта полковника Петерсона.

«По указанию главнокомандующего запрещаю носить какое бы то ни было форменное обмундирование любого воинского звания бывшей латвийской армии и организации айзсаргов. Запрет распространяется также на сотрудников латвийской вспомогательной полицейской службы и частей безопасности. Приказ вступает в силу немедленно».

Подчиненные Понте с кислыми минами спарывали со своих мундиров дубовые листья и звездочки. Пришлось снять с рукавов красно-бело-красные повязки. И хотя все как будто осталось по-старому, не было уже прежнего блеска.

— Вот вам и немцы… — ворчал командир роты айзсаргов Зиемель, пряча в карман знаки различия. — Ведь эти мелочи никому не мешали, а народ на нас другими глазами глядел. Сразу было видно,