Аустра еще больше отвернулась и стала глядеть на тонкие березки, стоявшие вдоль дороги.

— О тебе, — ответила она наконец. — Ты, наверно, сегодня чувствуешь себя ужасно счастливым. Тебя ожидают любящие люди… ты в первый раз увидишь своего ребенка. А воспоминания об окопах, о тяжелых боях, о виденных за эти годы лицах забросишь в угол, как старые изношенные сапоги, и наденешь мягкие домашние туфли. Ведь, наверно, это очень приятно, правда?

— Почему ты думаешь, что я хочу забыть самые важные годы моей жизни? — сказал Петер. — Нет, Аустра, я не властен сделать это, даже… даже если бы хотел.

И он подумал о том, что ожидание встречи скорее гнетет его, чем радует. Чем ближе к цели, тем больше хотелось думать о том, что происходило за последние три года, а не о том, что его ждет сегодня, завтра, послезавтра. Суровая красота и мудрость были в той жизни. Если у тебя был друг — он был им на жизнь и на смерть. Что-то большое, просторное наполняло каждый день, каждую минуту. И скоро это кончится. Домашние шлепанцы… теплая постель. «Почему ты никогда не придешь обедать вовремя? Суп остывает… Мне нужны новые туфли… У Рубенисов квартира лучше, чем у нас, ты не умеешь устраиваться».

Неужели все это начинать сначала? От широкого, овеваемого ветрами простора вернуться в тесную, затхлую нору?

Петер посмотрел сбоку на Аустру. «Неужели и ты такая? Суп и туфли, квартира и соседи?»

Нет, ты не такая. Ты не утонешь в утином пруду, отважный мой друг. Если бы нас было только двое, если бы я сейчас был таким, каким вышел в сороковом году из тюрьмы… Но что же в конце концов больше: десять месяцев или три года? Мы встретились в бурю и были три года друзьями, а сегодня между нами встанет другой человек — женщина, жена. Она будет недовольна, она потребует, чтобы я не встречался с тобой. «Далась тебе эта женщина, Петер! Думай больше о семье».

Еще не совсем рассвело, когда машина свернула на усыпанную галькой дорогу, которая заворачивала к усадьбе Лиепиней. Они вышли из машины. В окнах было темно: воскресенье, люди спят дольше, чем в рабочие дни.

— Пусть машина остается здесь, — сказал Аугуст. — Мы дойдем по берегу пешком. Там и не проедешь.

— Хорошо, я потом зайду к вам, — сказал Петер. — Передайте своим привет.

Они обменялись взглядами с Аустрой. Девушка хотела ему улыбнуться, но получилась лишь неловкая, жалобная гримаса. Петер поглядел, как они не спеша шли по тропинке, и ему стало завидно — почему, он и сам не знал. Когда они скрылись за кустарником, Петер взошел на крыльцо и постучался. Ждать пришлось недолго. В окне появился свет, потом скрипнула дверь кухни, и старческий голос неприветливо спросил:

— Кто там?

— Впускайте, не бойтесь… Гости.

Может быть, ему так показалось — горница у Лиепиней была темная, а керосиновая лампа давала мало света, — но Петер увидел в глазах стариков страх. Лиепиниене стояла посредине комнаты, прижимая руки к груди, и молчала, а старый Лиепинь все развязывал и никак не мог развязать кисет из свиного пузыря.

— Здравствуйте, — еще раз поздоровался Петер. — Неужели вы меня не узнаете? Разве уж так сильно изменился? Только вот что в военном…

Наконец теща обрела дар речи. Подбежав мелкими шажками к Петеру, она стала гладить ему руки.

— Петерит, милый мой! Милосердный боже, домой вернулся, живой, здоровый! А нам чего только про тебя не рассказывали. Живого человека похоронили! У мостов будто, Петерит, возле рыночных павильонов… Своими глазами будто видели. А ты все не приходишь — ну, поневоле и поверили. Боже ты мой, боже!.. Снимай шинель, Петерит, жарко здесь. Сейчас завтрак приготовлю. Видел ты кого-нибудь?

Петер снял шинель и обдернул новый, недавно сшитый китель. Широко открытыми глазами Лиепини осматривали его с ног до головы, как что-то невиданное. За три года войны Петер приобрел военную выправку и теперь казался еще выше. Но изменился он мало, только выражение лица стало строже, взгляд острее и серьезнее.

— Что Элла, спит еще? — спросил он.

Старый Лиепинь сделал движение, чтобы шмыгнуть в кухню, но жена властно остановила его.

— Куда?.. Садись, отдохни, Петер, поди ноги устали. Столько дорог исходил, а теперь вон что получается. Человек домой вернулся — жить бы да жить, а что от этой жизни осталось?.. И кто бы подумал? Никто ведь худа не желал… Наверно, судьба такая…

За стеной заплакал ребенок. Лиепиниене воспользовалась этим и перевела свою туманную речь на другое:

— Расма проснулась. Ты поговори, отец, с Петером, а я одену ребенка. Ведь дочка твоя, Петер. Такая хорошенькая да шустрая девочка выросла…

Она вышла в соседнюю комнату и занялась девочкой. Одела ее в праздничное платьице, причесала светлые волосики и шепотом учила, как надо себя вести:

— Папа приехал. Он тебя еще ни разу не видел, и ты его не видела. Ты не бойся, он хороший папа. Подойди к нему, хлопни ручкой и скажи: «Доброе утро, папа. Я тебя ждала. Возьми меня на колени».

Мужчины сидели за столом и разговаривали о чем придется.

— Осень выдалась хорошая, — рассудительно сказал Лиепинь. — Иначе вряд ли успел бы хлеб убрать.

— Вот как?

— Раньше у меня работали двое пленных, а потом они удрали в лес, — продолжал Лиепинь. — Должно быть, к этим, к партизанам. Теперь опять самим приходится управляться со всеми работами. Мне, как-никак, скоро стукнет шестьдесят. Мечемся со старухой, как голый в крапиве.

— Разве Элла не помогает вам?

— Помогала, пока могла. Да, так я насчет волостного исполкома хотел сказать. Правда, будто председателем хотят поставить Закиса? Разве такому справиться? Никогда он на большой работе не работал. У самого двор спалили, — лучше бы он дом себе строил, чем чужими делами заниматься.

— Скажите мне ясно, что с Эллой? — прервал его болтовню Петер. — Больна она или еще что случилось? Зачем вы скрываете?

— Эллы здесь больше нет… — пробормотал Лиепинь.

— Где же она?

В этот момент вошла Лиепиниене с маленькой Расмой. Девчурка серьезно и недоверчиво смотрела на чужого.

— Ну, иди, деточка, дай папе ручку, — понукала ее Лиепиниене, — поздоровайся.

Девочка несколько мгновений стояла в нерешительности, затем подошла к Петеру и положила маленькую ручку на его большую ладонь.

— Здравствуй, папа. Я хочу к тебе.

Взволнованный Петер взял на руки дочурку и долго-долго, ничего не говоря, прижимал к груди. Сердце его внезапно наполнилось горячей нежностью. Он осторожно гладил волосы Расмы, перебирал ее пальчики и, сам не сознавая этого, шептал какие-то ласковые бессвязные слова.

Склонив голову на плечо, умиленная Лиепиниене наблюдала за ним.

— Такая славная и послушная девочка, Петер… Вот и нам с отцом утешение на старости лет. Помог бы только господь вырастить. Ну, поговорите, поговорите, а я пока приготовлю завтрак…

Но выйти ей не пришлось: то, чего они с мужем так ловко избегали до сих пор, высказала маленькая Расма.

— Почему ты не приходил, папа? А мамочка говорила, что папа не придет. Сказала, папа умер. Мамочка ушла с немецким дядей… Ту-ту… машина убежала по дороге.

Петер Спаре еще крепче прижал к себе дочь. Через плечо Расмы его взгляд уперся в стариков Лиепиней.

— Что это значит? Почему же вы не сказали правду?

— Так оно и есть, Петер, — вздохнула Лиепиниене. — Не позволили Эллочке остаться, подъехали на